Повести, рассказы, миниатюры

– Согласна, у нас хорошо, – стряхивая семечки с фартука, приблизилась она. – Никак поймали чего? – смотря на снасти.

– Щуку большую.

– Где она, можно посмотреть?

– Отпустил я её, пусть живёт.

– Ой, причудливый вы какой, ей-богу, всё шутите да шутите, – поправляя волосы на голове.

– Серьёзно отпустил, жалко стало.

– Как можно щуку жалеть, она мальков ест, прочую рыбу, хищница, одним словом.

– Вот пожалел, природа же всё-таки.

– Может, зайдёте, я вас молочком угощу, только утром надоила, – странно посмотрев на Юру, прошептала она.

Тусклый свет раннего утра настырно пробивался через разбитые ставни, освещая заляпанную скатерть с ромашками, на которой валялся недогрызенный огурец, перевёрнутый стакан, шпроты и колбасная кожура. Рядом лежала на животе Настя, откинув одеяло, и глухо похрапывала. У неё оказались довольно дряблые ляжки с апельсиновой кожей, большой зад и округлые плечи. Юра захотел прикрыть её, но она откинула одеяло и легла на спину, широко раскинув ноги. От её тела шёл жар, несло перегаром. Забормотав что-то невнятное в своём сонном мире о некормленых курах, она негромко, но протяжно пукнула и погрузилась в свой очередной счастливый храп, поменяв тональность, теперь уже с лёгким посвистыванием. Резво соскочив с кровати, быстро одеваясь, Юра выскочил во двор, глубоко вздохнув свежего воздуха в глубину самых удалённых частей своих лёгких, как из дома раздался вопрошающий голос доярки:

– К обеду ждать?

– Нет.

– А когда возвратишься?

– Никогда, – сухо ответил Юра и быстрым шагом вышел из сада с цветущими вишнями, смешно перепрыгивая через деревенские лужи и кочки. Он шёл по разбитой улице, по неровной дороге с крашеными заборами, распахнутыми ставнями, откуда соседи следили за соседями, где собаки лаяли на прохожих, пахло навозом, опилками, цветущей яблоней и невесть ещё чем, что и создаёт тот незабываемый уют и благодать, присущие только деревне. Продолжая идти некоторое время по соседским садам и огородам, он вдруг вспомнил, что рядом нет Джима, куда запропастился этот чёртов пес, подумал он и стал его звать, посвистывая, тщетно, собака как сквозь землю провалилась. Сивушные пары, выветривающиеся из головы, от самогона местного разлива, начали отступать, уступая место здравому смыслу, который напомнил о прошедшей ночи, и ему стало тоскливо, гадко на душе, и не потому что он проснулся неведомо где и с кем, а потому что жизнь его начинала терять смысл, никто его не ждал по вечерам, не с кем было поговорить о прошедшем дне, даже поругаться с Таней представлялось ему как какая-то забава. Теперь всякий раз после ужина, когда он наливал себе стакан-другой водки, прежде чем заснуть, его всё чаще тянуло на житейскую философию. Казалось бы, уже прошёл немалый срок как они расстались, но он стал скучать по Тане, вспоминал маленькие приятные эпизоды из супружеской жизни, смеялся, говорил сам с собой, жутко хотелось просто позвонить и спросить так просто: «Здравствуй, Таня, это я, как ты там без меня?», или, например: «Привет, Таня, ну как там у тебя дела, кран не протекает?», или «Квартплату внесла за этот месяц?»

Но гордость не позволяла ему, гордыня душила его, этот страшный порок, упомянутый ещё в Библии. Как она нам иногда мешает простить кого-нибудь или попросить прощения, куда удобнее заниматься самоедством, чем переступить через свою гордыню, каждый раз вспоминается обида, которую как аргумент вынимает она, и уже гордость не разрешает пойти нам дальше этого, сделать первый шаг в правильном направлении.

В последнее время Юра стал замечать, что Джим сутками пропадает неизвестно где, а возвращался не задрипанным и замызганным, а чистым и аккуратно причёсанным, наверное, нашёл себе где-то суку и сожительствует с ней, всё правильно, и собака имеет право на счастье, рассуждал он. Эх, Джим, дружище, кончится твой медовый месяц, и начнётся семейная жизнь, будешь бегать кости искать по дворам, сопливых щенков облизывать, на соседей лаять, а она всё недовольна, по вечерам рычать будет на тебя. Ну точно как я с Таней. Джим внимательно смотрел на него своими умными вопрошающими глазами, при имени Тани он разлаялся, потом лёг на пол и заскулил. Ага, к зазнобе своей небось потянуло, на сладкое, понимаю. Юра встал и, пошатываясь от последней рюмки, пошёл к двери, с силой открыл её, собака как пуля вылетела из дома и бросилась бежать. Эх, позвоню я Тане, я не гордый, может, она права, должен же кто-то сделать первый шаг, поговорю с ней, куплю цветов завтра, и всё станет на свои места, всё, звоню.

Домашний телефон звенел уже третий раз подряд, рискуя свалиться вниз с резной тумбочки, но Таня не подходила к нему, ей уже несколько раз звонил Никифор-Ника, просил прощения, бесконечно извинялся, жаловался, что был пьян, интересовался собакой, чья она, грозился в суд подать на хозяина, но она сухо его перебила и попросила, чтобы он больше не звонил. После очередного, уже четвертого звонка она подняла трубку и сказала ледяным, но спокойным голосом: