Повести разных лет

— Предположим… Хотя, собственно, почему она меня не предупредила, почему выписала на институт; допустим, ошибка почты… Впрочем, черт с ним! Хуже знаете что? Хуже то, что я бежал к Илье… Как это называется… с раскрытым сердцем… а он мне ничего не ответил…

— Он же сказал: если все, что вы нам рассказали, правда, он постарается реабилитировать вас в институте. Что вам еще нужно?

— Ничего, Клава. — Ефрем вздохнул. — Илья еще больше сказал. Он сказал, что раз с этим устроено, то…

Ефрем вынул из кармана копейку и, тайком от ползавшей женщины, подбросил копейку на пол.

— Надоела, — пояснил он изумившейся Клаве и продолжал: — Раз с этим устроено — значит, нужно подумать и поговорить о другом.

— О том, что писал Илюша в газете? Гражданка, — нахмурилась Клавдия, — гражданка, монета лежит сзади вас, обернитесь…

И, приняв, таким образом, участие в ефремовской шалости, Клавдия почувствовала себя с ним легко.

— В газете. Вы слышите?

— Да. А я на это сказал…

— Вы не сказали, а крикнули.

— Я и хотел крикнуть…

— Крикнули, что, мол, уже уяснили нелепость своей индивидуалистской позиции.

— Я не говорил «индивидуалистской»…

— Все равно. Это я говорю… И поведете себя теперь иначе…

— Факт. А Илья не поверил.

— А вы рассердились. Закричали, что от Ильи…

— …Уж никак не мог ожидать.

— Что с такими Фомами, точнее, Ильями неверными социализма не выстроишь. Так? — Клавдия звонко, на весь вагон, засмеялась. Ефрему, который с трудом различал глуховатый свой голос в шумном трамвае, стало завидно.

— Вот бы мне такой голосок! Я бы всех моих стенгазетных врагов перекричал бы…

Смеясь, Клавдия думала не о смешном. Перед их уходом Илья отозвал ее в коридор, дал наказ:

— Знаешь, не так, наверно, все просто, как он рассказал. В рассказе все слишком случайно. Ты не находишь? Почему-то он не сказал, кто познакомил его с этой Тасей, сказал «познакомили — и все»… Ты знаешь, мне кажется, что он откровеннее с женщинами… Ты, я уверен, узнала бы больше. Поговори, подружись с ним…

— Поезжайте вместе, — говорил Илья, возвратясь в комнату. — Тебе на шестерке? Отлично. Так ты купишь этого самого? — посмотрел Илья на жену очень серьезно.

Клавдия была девятнадцатилетней первокурсницей. Была легкой кавалеристкой. Самолюбие ее было затронуто. Она ответила:

— Да, конечно.

Но вот проспект Карла Либкнехта подходил к концу, через минуту — Васильевский остров, Средний проспект, а нового Клавдия ничего не узнала. Из того, что Ефрем обижается, словно бы можно без опасения заключить: все было так, как он рассказал… Но…

— Ефрем, расскажите подробнее, как вы познакомились с Тасей… Что с вами, Ефрем?

Клавдия с испугом увидела: голову он запрокинул назад, будто читая афишку на противоположном стекле, но глаза его были закрыты, дышал ртом, губы заметно белели.

— Нездоровы, Ефрем?

Она погладила его по руке, дотронулась до лба.

— Ничего. Клава. Не беспокойтесь. Проходит уже. Проклятый вагон. Дребезжит.

— Бедненький! Вы из больницы сегодня. Вам нужно беречься, Ефрем. Малокровие?..

— Да. Домой. Я выхожу сейчас. До свиданья. Средний?

Он поднялся, качаясь.

Вагонная публика сплошь состояла из женщин. Множество сострадательных глаз следило за ним, высоким и видным больным молодым человеком, и за ней… черненькой штучкой (такими словами досадливо определила себя сейчас Клавдия под обстрелом тех глаз).

Клавдия встала поспешно и подхватила Ефрема под руку.

— Так и отпустила я вас одного! Нет, до квартиры от меня не отделаетесь. Тихонько, Ефрем… Тихонько… Идемте…

И снова женщина, днем — Маня Русых, сейчас — Клавдия Лунина, — снова женщина повела его как слепого.

До дома шли молча. Сдала его Клавдия на руки Фанни Яковлевне. При прощании почему-то вздумала извиниться за себя, за Илью.

— В самом деле, Ефрем, заходите к нам еще до отъезда… Сегодня нас расстроили эти письма… Нам было не по себе…

Муж вечером спросил у нее:

— Ну как, что узнала?

— Пожалуйста, — обозлилась она, — не кури! Смотри, от курения грудь у тебя ввалилась, как пепельница…

Глава вторая

В восемь утра брюки были уже на ногах.

Торопиться необходимости не было, но как-то так вышло, что починка продолжалась всего полчаса. Рассчитывал, что займет это больше времени — проснулся пораньше.

На ногах они выглядели отлично; более чем прилично, во всяком случае: темно-синие, отвисевшие складочку. Как много значат в жизни человека брюки!.. Утром они страшно бодрят. За месяц лежки в больнице отвык от них. Похудел. Пришлось подтянуться.

Выпил чаю. Написал на конфетной бумажке черновой текст телеграммы:

«Москва. Никитская, 5. Издателю журнала «Баптист». Требую немедленно прекратить высылку мне журнала. Загатный».

— Ефрем Сергеич, чаю! Ефрем Сергеич!

— Нет, Фанни Яковлевна, спасибо, я не хочу… «Прекратить высылку мне»… нехорошо…

Выпил чаю. Написал на освободившейся конфетной бумажке:

«Москва. Никитская, 5. Издателю журнала «Баптист». Прошу не высылать мне журнал. Загатный».