Повествование о жизни Фредерика Дугласа, американского раба, написанное им самим

В той же книге я встретил одну из впечатляющих речей Шеридана о католической церкви и во имя ее свободы[7]. Для меня это было то, что нужно. Я вновь и вновь с неослабевающим интересом перечитывал эти документы. Они пробуждали в моей душе интересные мысли, которые обычно, осенив меня, исчезали из-за того, что я не мог выразить их словами. Мораль, извлеченная мной из диалога, утверждала власть правды даже над совестью рабовладельца. У Шеридана я почерпнул смелое обличение рабства и мощнейшее доказательство прав человека. Чтение этих документов позволило мне выразить свои мысли и познакомиться с доводами, выдвинутыми в поддержку рабства; но, с другой стороны, избавляя меня от одной боли, они причиняли боль еще более мучительную. Чем больше я читал, тем больше росло во мне отвращение и ненависть к моим поработителям. Я не мог относиться к ним иначе как к банде удачливых разбойников, покинувших родину и ринувшихся в Африку, чтобы выкрасть нас из дома и продать в рабство на чужбине. Я ненавидел их, как может ненавидеть самый униженный и слабый из людей. Да! По мере того как я читал и раздумывал над этим, то самое недовольство, которое, как и предсказывал масса Хью, должно было последовать, мучило и терзало мою душу неописуемой болью. Терзаясь этим, временами я чувствовал, что умение читать было скорее бедствием, чем благом. Оно открывало мне глаза на мое ужасное положение, нисколько при этом не обнадеживая. Моему взору открывалась отвратительная преисподняя, выбраться из которой было невозможно. В минуты страданий я даже завидовал тупости моих порабощенных собратьев. Часто я желал себе оказаться скотиной. Своему собственному положению я предпочел бы положение жалкого пресмыкающегося. Все равно какое, лишь бы перестать мыслить. Мысли о моем положении бесконечно терзали меня. Но избавиться от этого было невозможно. Это давило на меня всем увиденным или услышанным, одушевленным или неодушевленным. Серебристый трубный глас свободы побуждал мою душу непрерывно бодрствовать. Свобода явилась, чтобы никогда уже не исчезать. Она слышалась в каждом звуке и виделась буквально во всем. Свобода существовала словно бы для того, чтобы мучить меня ощущением моего жалкого положения. Я ничего не видел, кроме нее, кроме нее, я ничего не слышал и ничего, кроме нее, не чувствовал. Она смотрела с каждой звезды, она улыбалась в любом затишье, дышала в каждом дуновении ветра и налетала с каждой бурей. Я часто обнаруживал, что сожалею о самом моем существовании и желаю себе смерти, и, надеясь обрести свободу, не сомневался, что либо покончу с собой, либо совершу нечто такое, за что убьют меня.

Находясь в этом состоянии, я горел страстным желанием услышать хоть что-нибудь о рабстве. Кое-что об этом мне уже было известно. Урывками я стал узнавать и об аболиционистах[8]. Это было незадолго до того, как я понял, что значит это слово. Его всегда произносили в тех случаях, которые представляли для меня интерес. Если раб убегал и добивался свободы или если раб убивал своего хозяина, поджигал амбар или делал, по мнению рабовладельца, что-то очень дурное, об этом говорилось как о плоде «аболиции».

Очень часто слыша это слово, я стал выяснять, что оно значит. Словарь мне почти не помог. Я нашел, что оно означает «акт освобождения», но тогда мне еще было непонятно, что же освобождалось. Тут я оказался в тупике. Я не отваживался спрашивать кого-либо о его значении и удовлетворялся тем, что знаю то, чего они опасаются. После терпеливого ожидания я раздобыл одну из городских газет, содержащую оценку множества петиций с Севера, призывающих к отмене рабства в округе Колумбия[9] и работорговли между штатами. С той поры я понял слова «аболиционизм» и «аболиционист» и, едва заслышав их, был всегда внимателен, ожидая узнать что-то важное для себя и своих собратьев. Свет пробивался ко мне постепенно. Однажды я спустился на причал мистера Уотерса и, заметив двух ирландцев, разгружающих шаланду камня, сам напросился помочь им. Когда мы закончили, один из них подошел ко мне и поинтересовался, не раб ли я. Да, ответил я, раб. Добрый ирландец, кажется, был глубоко тронут моими словами. Повернувшись к товарищу, он сказал: жаль, что такой прекрасный мальчишка, как я, должен всю жизнь быть рабом. И добавил при этом, что держать меня в рабстве постыдно.