Повествование о жизни Фредерика Дугласа, американского раба, написанное им самим

После оценки имущества перешли к разделу. У меня нет слов, чтобы выразить то возбуждение и тревогу, которые чувствовались среди нас, бедных рабов, все это время. Сейчас решалась наша судьба. Мы были безмолвны, как и животные, стоявшие с нами в одном ряду. Одного-единственного слова белого человека было достаточно – против всех наших желаний, молитв, просьб, – чтобы навсегда разлучить дорогих друзей, близких родственников и разрушить самые сильные узы, какие только известны человеку. Вдобавок к горечи разделения существовала еще и страшная боязнь попасть в руки к массе Эндрю. Всем нам он был известен как самый жестокий негодяй – обыкновенный пьяница, который своим безрассудством и расточительством пустил по ветру большую долю имущества своего отца. Все мы чувствовали, что однажды нас могут так же продать торговцам из Джорджии, как и отдать в его руки; зная, что это неизбежно, мы были обуяны страхом и ужасом.

Я тревожился больше, чем многие из моих собратьев по рабству. Мне было знакомо любезное обращение; они же ничего не знали о доброте. Они почти не видели или вообще не видели мир. В сущности, это были люди скорби, знающие горе и беду. Их спины так привыкли к хлысту, что не чувствовали его ударов; моей же спине это было незнакомо; там, в Балтиморе, меня наказывали мало, и мало кто из рабов мог похвастаться добротой своей хозяйки или хозяина, как я; и мысль о том, что из их рук я попаду в руки массы Эндрю (человека, который несколькими днями прежде показал свой жуткий нрав: схватил моего младшего брата за горло, повалил на землю и каблуком сапога бил по голове до тех пор, пока кровь не хлынула у него из носа и ушей), заставляла меня беспокоиться о моей судьбе. Жестоко надругавшись над ним, он повернулся ко мне и сказал, что это единственное, на что я вскоре сгожусь, – подразумевая, по всей видимости, что стану его собственностью.

Благодаря всемогущему Провидению, меня отнесли к доле миссис Лукреции и немедленно отослали в Балтимор, опять в семью массы Хью. Они радовались моему возвращению так же, как и печалились, когда я уезжал. Для меня это был радостный день. Я избежал большего, чем пасть льва. Я отсутствовал в Балтиморе по известным причинам лишь около месяца, а кажется, прошло все шесть.

Очень скоро после возвращения в Балтимор моя хозяйка Лукреция умерла, оставив после себя мужа и дочь Аманду; а вскоре скончался и масса Эндрю. Теперь вся собственность моего старого хозяина, включая рабов, находилась в руках незнакомцев, людей, которые не сделали ничего, чтобы накопить ее. Ни одного раба не было отпущено на свободу. Все, от мала до велика, остались рабами. Если и есть что-то в моем опыте, что более всего остального усилило мое убеждение в бесчеловечном характере рабства и наполнило меня ненавистью к рабовладельцам, так это их подлая неблагодарность к моей бедной старой бабушке.

Она служила старому хозяину верно всю жизнь. Она была источником всего его богатства; она заселила его плантацию рабами; из всего его окружения она единственная стала прабабушкой. Она убаюкивала его еще младенцем, присматривала за ним в детстве, прислуживала ему всю жизнь, в смертный час утирала с его покрытого льдом лба холодную испарину и закрыла ему глаза. Тем не менее осталась рабыней на всю жизнь – в руках чужаков; и в их же руках она видела своих детей, внуков, правнуков, разделенных подобно овцам, не порадовав себя даже такой малой привилегией, как обмолвиться словом жалости об их или своей судьбе. И верхом их подлой неблагодарности и дьявольской бесчеловечности стало то, что мою бабушку, которая была уже очень старой, пережившую прежнего хозяина и всех его детей, видевшую рождение и конец каждого из них, ее теперешние владельцы, найдя, что она не представляет собой особой ценности, что старческие болезни почти истощили ее тело и она, некогда проворная, уже полностью беспомощна, отправили в лес и, построив для нее маленькую хижину с дымной печуркой, предоставили ей право самой заботиться о себе, предав, таким образом, в руки смерти. Если моя бедная старушка еще не умерла, она живет, страдая от полного одиночества; она живет, помня и горюя о потерянных детях, потерянных внуках, потерянных правнуках.

Они, выражаясь языком аболиционистского поэта Уиттиера,

В рабство проданы, в рабство угнаны
В топи рисовые, на поля дальние,
Где плеть господствует весь день,
Где нет спасенья от водней,
Где лихорадка сеет яд,
Где солнцу, что палит, не рад.
В рабство проданы, в рабство угнаны
В топи рисовые, на поля дальние
От холмов и озер Вирджинии —
О, горе мне, мои украденные дочери![12]

Домашний очаг безлюден. Дети, бестолковые дети, только что певшие и танцевавшие рядом, покинули ее.