Повитель

— Из-за ветра я так и не различил, кто это подпирал стенку сарая. — Григорий затянулся, сдул в сторону, на пол, пепел с папиросы. — Чего молчишь?

— А что отвечать? — глухо проговорил Петр.

— Я спрашиваю: кто стоял возле сарая?

— Тебе-то что?

Григорий бросил острый взгляд на сына, шевельнул желтыми, давно не стриженными усами.

— Мне-то ничего, если это не… Забыл разговор наш? Ночью, возле крыльца…

В сердце Петра неожиданно хлынула отчаянная решимость, он резко обернулся и крикнул:

— Хоть бы и она!! — И сорвал с вешалки шапку. — У тебя мне, что ли, спрашивать разрешения…

И едва увернулся от березового полена. Ударившись о косяк, оно отлетело на середину комнаты, с грохотом прокатилось по полу. Петр выскочил в темные, холодные сенки. Отец гремел вслед:

— Она!! Она, говоришь! Ах ты сопляк недоношенный… Да я тебя слюной перешибу надвое… Ну, приди, приди домой, сукин сын…

— Пойдем скорее, Петенька… Я прямо продрогла вся. Хорошо, хоть ветер немного стих. В сарае ходил кто-то, я…

— А-а, ты, Поленька? — опомнившись, вымолвил Петр.

— Да что с тобой? Одень шапку-то…

— Сейчас, сейчас, — машинально проговорил Петр, однако продолжал комкать шапку в руке. Тогда Поленька взяла ее и сама надела ему на голову.

— Ага, ну идем. — И Петр зашагал вперед.

До самого клуба они молчали. Петр вдруг остановился.

— Знаешь, не хочется мне на концерт. Пойдем… ну, куда-нибудь пойдем. Где потише.

— Куда же? Везде ветер… Уж я домой лучше, если…

Голос Поленьки захлебнулся — не то от ветра, не то от слез. Сердце Петра больно сжалось, и он сказал как можно ласковее:

— Я провожу… провожу тебя…

Поленька только ниже опустила голову… Когда подошли к дому, она, не прощаясь, направилась к крыльцу. Петр потянул ее за рукав, хотел что-то сказать. Поленька ждала.

— Вот… понимаешь… — с трудом произнес он наконец.

— Не понимаю. Дома у тебя что-нибудь случилось?

Петр потоптался на снегу.

— Это ничего, Поленька… Ничего.

Он прижал ее к себе. Ветер трепал выбившиеся из-под шапки волосы, влажный снег бил в лицо, таял на щеках, холодные струйки текли за шиворот. Но Петр ничего не замечал.

— Такой вечер испортил… кто-то, — сквозь слезы проговорила Поленька, не отрываясь от его груди. — Я так ждала тебя сегодня. Боялась, что пойдешь в такую бурю, заблудишься и… И все-таки ждала.

— И я шел… В следующую субботу я обязательно… И ничего не помешает… Ты жди…

* * *

Буран почти прекратился, хотя ветер продолжал свистеть над головой.

Петр без цели брел по улице, проваливаясь в сугробы.

Возле клуба постоял, подумал о чем-то. Потом из клуба повалил народ: видимо, объявили антракт. А может быть, концерт кончился…

— Вот дают! Вот дают! — простодушно восхищался кто-то искусством артистов, кажется, Федот Артюхин.

Петр торопливо отошел. Оглянулся. У клубного крыльца вспыхивали в темноте красные огоньки махорочных цигарок. Ветер выдувал из них снопики искр, которые врезались в тьму длинными красными иглами…

Петру вдруг захотелось пойти туда, к людям… «Но без Поленьки неудобно, обидится еще…»

Долго не решался Петр войти в дом, стоя на крыльце, продрог до костей. Наконец, бросив последний взгляд на все еще освещенные окна клуба, толкнул не запертую на засов дверь.

Ему казалось, что отец по-прежнему сидит на стуле возле печки. Вот сейчас опять схватит полено!

Однако во всем доме было темно. Не зажигая света, Петр разделся и лег в постель. Прислушавшись, он уловил, как вздыхает в соседней комнате мать. Потом заворочался в кровати, закашлялся отец. Он встал, зачем-то закрыл двери, ведущие в ту комнату, где спала мать. Петр в темноте испуганно приподнялся на постели.

— Лежи, не трону, — сказал глуховато отец из темноты, наткнулся и опрокинул впотьмах стул, чертыхнулся, поднял его, подставил к кровати Петра и сел. Петр отвернулся к стене. Чиркнула спичка, желтовато полыхнул перед глазами Петра кусочек стены, потянуло едким запахом самосада.

Григорий сидел безмолвно. Курил и смотрел на Петра в темноте. Петр чувствовал на себе тяжелый взгляд, который вдавливал в подушки его голову. Отец тихо и жалобно, как-то просяще, вымолвил:

— Ведь они… Веселовы… жизнь у меня отняли, вот что…

Петр, не совсем понимая, чуть шевельнулся.

— А теперь и должность…

Голос отца дрогнул и прервался. И это было непонятно. Но расспрашивать Петр ничего не хотел. Отец помолчал еще немного. В комнате стояла такая тишина, что Петр слышал, как потрескивает в отцовской цигарке крупно накрошенный табак.

— Люблю я тебя, стервеца…

Петр опять невольно шевельнулся при этих словах. Отец тотчас усмехнулся:

— Знаю — не веришь. Особенно после сегодняшнего… А люблю… По-своему. Но… — Григорий помедлил и закончил так же тихо, не повышая голоса: — Но если ты не бросишь эту… тогда… Понял?

И уже когда лег в кровать, проговорил своим обычным голосом, в котором через край плескались раздражение и злоба:

— Еще раз прихвачу ее, как сегодня, у сарая — вилами запорю…

Петр так и не мог понять, уснул он в эту ночь или нет. Кажется, только что прозвучал в последний раз голос отца, а в окна уже заглянул день.

2