Поворот рек истории

Открываю раму. Вечер за окном тих и тепел. Каштаны, пробивая буроватую крону, осыпаются вниз, на лиственную подстилку с оглушительным стуком. Милочка часто вздрагивает от этих звуков – привычки окопной жизни дают о себе знать по сей день, а ведь с даты установления диктатуры генерала Колчака минуло уже полтора года.

Шуршит грифель карандаша. Настасья Константиновна проставляет в верхней части чистого листа сегодняшние дату и время: 12 сентября 1925 года. 17 часов 15 минут. Сделав почин, она поднимает на меня прозрачные, агатовые глаза, и я начинаю.

Может быть, вы станете смеяться, судари мои и сударыни, однако не отступлюсь от своего намерения публично порассуждать о женском влиянии на философскую и экономическую мысль в Российской империи до и после печально памятных февральских событий 1917 года, которые могли обернуться худшей драмой, чем затяжная гражданская война.

Может быть, изъясняюсь я витиевато, и слова мои мало внятны современному, просвещенному и закаленному в победоносных боях за православную монархию уму, однако же хочу поделиться сначала воспоминаниями о памятном чаепитии в губернском городе Симбирске, которое имело место быть в самом начале осени 1887 года, то есть ровно тридцать восемь лет назад. И не переспрашивайте меня, Настасья Константиновна. Раньше первой вторую историю мне не рассказать.

– Я не переспрашиваю, – коротко отвечает девица. Карандаш шуршит по бумаге.

Я проживал тогда в Симбирске. Нет-нет! Зачеркните «проживал». Неблагозвучное созвучие слову «приживал». Я имел счастье жить в Симбирске с 1880 по 1891 год. В противоположность нынешнему Питеру, Симбирск был тогда и сейчас остается грязноватым провинциальным городишкой с немощеными улицами и пышно цветущими в весеннюю пору садами, которые, благоухая, наполняли воздух… Вы успеваете?

– Почти, – ответила Настасья Константиновна. – Стоит ли так широко распространяться об особенностях ландшафта и недостатках благоустройства? Симбирск разрушила Восточная армия при наступлении. В мае тысяча девятьсот двадцатого года артиллерия Колчака обстреливала пригороды Симбирска несколько дней…

– Знаю-знаю! Не надо напоминать мне об ужасах гражданской войны. Помню я и том, что в Симбирской губернии, вблизи деревни Кокушкино казаками генерал-лейтенанта Александра Ильича Дутова был пойман и в Симбирске публично казнен бандит-искровец Лейба Бронштейн! – Я замахал руками и, кажется, даже притопнул ногой.

Любые воспоминания о недавно закончившейся войне волновали меня чрезвычайно. Однако волнение не помешало мне заметить, как дрогнули худенькие плечи Настасьи Константиновны, как опустила она головку, надеясь спрятать от невозможного старика слезинки девичьей обиды. Я испугался: неужто старческая моя горячность оскорбила милочку?

– Вы, помнится, намеревались прочитать письмо другого Александра Ильича, полученное вдовой Ильи Николаевича Ульянова, полученное ею…

– Да-да!!! – снова закричал я.

Плечи Настасьи Константиновны снова дрогнули. Эта нервическая дрожь – одно из следствий частого пребывания под артиллерийским огнем неприятеля. Действительно, невозможный я старик!

Отираю пот смущения. За окошком темнеет. Густые тени разлеглись по углам тесного моего кабинетца. Невыносимо хочется чаю. Так хочется, будто не пивал его уже несколько суток. И губы, и глотку, и пищевод, и желудок, и прочие нижерасположенные потроха мои поразила чудовищная жажда. Надо бы продолжать диктовку, но как справиться с недомоганием? Едва подумав об этом, слышу на лестнице тяжелые шаги финки Илоны. Слышу, как звенят в стаканах ложечки. Вот она остановилась перед дверью в кабинет. Сейчас поставит поднос с чайными приборами на перила лестницы. Правой рукой придерживая поднос, левой она распахнет дверь и, тихо бранясь на своем чухонском диалекте, подаст темного, янтарного оттенка чай в серебряных подстаканниках. Но милочка Настасья Константиновна легчайшей малиновкой вспархивает со своего места, чтобы распахнуть дверь, сделав тем самым любезность старой и склочной прислуге. Чухонский диалект, вполне понятный для моего приспособленного к понимаю многих языков уха, может статься внятным и Настасье Константиновне. Догадка эта низвергает меня в бездну смущения, где я и оказываюсь погребенным под тоннами словесного хлама, исторгнутого сморщенными устами пожилой и строптивой моей прислуги.

– Уединился с молодой дамой, а сам даже конфеток для нее не припас. Война уж год как закончилась, и карточки отменили, и жалованье в «Имперских записках» он исправно получает.

И каждое полугодье в новую барышню влюблен. Теоретик! – бормочет невыносимая Илона.

Слово «теоретик» она произносит по-русски и очень уж громко. Милочка Настасья Константиновна отворачивается к окну, словно что-то особенно забавное увидела там среди ржавой листвы.