Поворот рек истории

– Не надо волноваться, – примирительно говорит Настасья Константиновна. – Не хотите доверить мне письмо, так диктуйте же его. Время – восьмой час. Еще не так уж поздно. Да я, пожалуй, и задержаться могу. Сегодня успеем законспектировать первое письмо, а до второго, Бог даст, завтра доберемся.

Она решилась задержаться в убежище старого холостяка до позднего вечера! Следствием внезапного волнения явилась постыднейшая икота. Я судорожно проглатываю горячий чай. Захлебываюсь. Кашляю.

– Это ничего, – говорит Настасья Константиновна. – Я полгода проработала агентом в штабе армии самого Лейбы Бронштейна. Как уж нибудь поработаю нынче до десяти вечера. Прошу, продолжайте!

Подобные речи всегда действуют на меня успокоительно. Допив из стакана остывающий чай, продолжаю со всем мыслимым вниманием к документу и к милой Настасье Константиновне.

Итак.

В тот памятный вечер семейство, помимо чая, наслаждалось письмом, полученным Марией Александровной из далекой Енисейской губернии. Письмо было писано старшим из братьев Ульяновых, Александром Ильичом, который милостью Государя Императора отправился в столь дальние края для вразумления суровым климатом и трудной работой. Ветхий листок, покрытый с обеих сторон выгоревшим текстом, дрожит в моих пальцах. Настасья Константиновна, предвидя мое волнение, даже и не смотрит на драгоценный документ, а я упиваюсь чтением, поневоле копируя интонации незабвенной Ольги Ильиничны.

– «Ваше Превосходительство, Мария Александровна! Пользуясь снисхождением местного начальства и соизволением Государя нашего Александра Александровича, разрешившего мне переписку с Вами, сообщаю, что денежный перевод и записка Ольги мною получены.

Предвидя Ваше волнение и расспросы, хочу подробно описать мою жизнь в Шушенском, местный климат, нравы и занятия жителей. Вероятно, в следующих письмах сочту интересным привести и некоторые иные сведения. Какие именно, сейчас, после долгой дороги от Красноярска, не могу сообразить – слишком утомлен.

Весь путь от столицы до берега Енисея занял у меня чуть более двух месяцев. Путешествие прошло в ужасных, а временами и мучительных условиях. Меня не столько снедал голод, сколько терзали вши и гнус. И еще все время пути я отчаянно мерз. Незнакомые ощущения позволили мне почувствовать себя настоящим русским солдатом, воином, первооткрывателем русских земель. Полноту ощущений на последнем этапе долгой дороги, когда мы передвигались уже по рекам Енисейской губернии, мне обеспечили мои конвоиры. Ваше Превосходительство, эти осколки северных народов, облаченные в шкуры убитых ими собственноручно животных и пахнущие прогорклым жиром морских чудищ, не знали ни слова из русского языка. Однако данное обстоятельство не мешало им исправно нести службу. Тогда-то я и почувствовал себя в настоящем плену. Казематы Петропавловки ерунда по сравнению с Енисейскими берегами. Вода в реке холодна – вплавь не убежишь. Ночевали мы на берегах, поочередно то на правом, то на левом. Конвоиры мои меня, конечно же, не связывали и особо не беспокоились о моем благополучии.

Что и говорить – велика Сибирь, а бежать некуда. Енисей не Волга. На такой воде, в таких лесах без соответствующей сноровки пропадешь. Обо все этом, а главным образом, о бессмысленности побега меня предупредили в Красноярске, где я провел в пересыльной тюрьме три ночи, ожидая прибытия моих конвоиров.

Все время, проведенное в дороге, я не переставал удивляться чрезвычайной выносливости местной флоры. Огромные, в два обхвата взрослого мужчины деревья произрастают на каменистой, мерзлой почве. Сплошная подстилка из опавшей хвои, мягкая и плотная, все же не уберегает от всепроникающего холода. Спать на голой земле невозможно. Одна ночевка – и тяжелая простуда обеспечена, потому мои конвоиры ежевечерне сооружали для нас ложе из еловых лап. Каждую ночь один из них в ущерб сну поддерживал огонь в полости трухлявого ствола. В пути от Красноярска до Шушенского я приучился есть сырую рыбу и грызть какие-то таежные коренья, которые мои конвоиры, судя по всему, считали весьма полезной пищей. Я исхудал, закалился, привык к виду и звукам глухих, бескрайних лесов, приучился умываться ледяной водой, привык перебарывать особого свойства мускульную усталость, которая наступает ближе к вечеру после совершения перехода в полтора десятка верст или более. Наступление каждого утра мои тунгусы встречали молитвой и псалмопением. Текстами «Отче наш» и «Богородицы» исчерпывался их запах русских слов. Я и сам не заметил, как принял в правило молиться вместе с ними, обращая свои мольбы не столько к Господу, сколько к дремучей чаще на противоположном берегу Енисей-реки. А с того берега кто-то неведомый отзывался мне распевным этом. Может быть, этот некто и есть Бог?