Поворот рек истории

Владимир Ильич сжал губы, глубоко вздохнул, нахмурился. Старший брат Ольги Ильиничны не менее десятка раз пробежался от двери к буфету и обратно, завершая каждую диретиссиму энергичным пируэтом. Почтеннейшее семейство в глубоком молчании наблюдало за его эволюциями. Половицы отчаянно скрипели под энергичными шагами Володи. Маняша поднялась со своего места, одернула передник и пустилась вдогонку за братом, забавно копируя каждое его движение и даже выражение лица.

– Актерка! – смеялся Дмитрий, а Ольга хмурилась – ее снедало нетерпение.

– Что же такое архиважное ты намеревался нам сообщить, сын? – спросила Мария Александровна.

Вопрос матери прервал очередной пируэт Володи.

– Я только Ольге! – воскликнул он. – Только ей могу доверить, как самой сознательной из вас.

– А мы! А мы! – закричали в один голос Маната и Дмитрий. – Мы тоже хотим знать!

– Володя! Упрямство тебе не к лицу. Ты должен сказать всем, хотя бы из уважения к гостю!

Ах, наконец-то Мария Александровна обратила внимание и на меня!

– Хорошо! – Володя кинулся на стул.

Одним глотком допив свой чай, он заговорил, видимо, из упрямства обращаясь исключительно к старшей из двух сестер и игнорируя остальных домочадцев.

– Бог есть, вот что архиважно, душа моя. Вот это… – Энергичный взмах рукой – Володя указывает на стол, где все еще лежит письмо из Шушенского. – …бесспорное доказательство Его промысла. Помнишь, как у Канта?..

– Ты хотел сказать: «У Маркса», – вмешалась Мария Александровна.

– У Канта, Ваше Превосходительство Мать! Который, критикуя доказательства Его бытия, приведенные Фомой Аквинатом, опроверг измышления атеистов!

– Наш дух тесно связан с Богом. Он независим от нашего желания, – тихо проговорил Дмитрий, который так же, как и Маняша, всегда соглашался со старшим братом.

– Ну как? – решаюсь спросить я.

– Получается вполне художественно, – отвечает Настасья Константиновна. – По-христиански прочувствованно.

– О, да! Оленьку отпевали в маленькой церкви на Васильевском острове…

– Вы сказали «Оленьку»?..

– Позвольте, не называть же ежеминутно и особо в мгновения скорби девятнадцатилетнюю девушку Ольгой Ильиничной. Да. Мне вспомнились похороны Оленьки. Мария Александровна тогда приехала в Петербург…

– Хоронить взрослую дочь – что может быть ужасней, – Настасья Константиновна горестно вздыхает, но я, в твердолобой целеустремленности своей уподобясь носорогу, продолжаю горестные излияния.

– Да, безутешная мать приехала из Симбирска в столицу, чтобы похоронить дочь. Мне запомнился наш разговор при входе в церковь, после отпевания. Она не скорбела об Ольге. Она сетовала на Владимира.

– Мария Александровна? – бледные губы Настасьи Константиновны приоткрылись в изумлении. Сверкнул белейший жемчуг, но и это обстоятельство не прекратило моего упрямства. – Сетовала на Владимира Ильича?

– Естественно, – гордый причастностью к семейным тайнам Ульяновых, я выпятил грудь. – Ей не нравилась нарочитая набожность детей. Посты, богомолья, при общей скудости семейных средств, частые и обильные жертвования на церковь. Мария Александровна считала все это излишним. Помню, как Мария Александровна даже всплакнула с досады…

– С досады? – переспрашивает Настасья Константиновна. – Так и писать?

– А как же? В тот момент речь шла не столько о материнской скорби, сколько об отчаянии одинокой женщины…

– Одинокой? Так и писать?

– Вам кажется это странным?

– Конечно! Ведь у Марии Александровны, кроме почившей Ольги, оставалось еще пятеро детей и, кажется, уже успели народиться внуки.

Сейчас и против обыкновения Настасья Константиновна говорила как-то слишком уж твердо и будто бы даже назидательным тоном. Я вспыхнул.

– Если говорить совсем коротко, она сказала мне, что Володя не прав и понапрасну смущает семейство, вынуждая его общаться с презреннейшим из русских сословий, а именно попами.

Карандаш Настасьи Константиновны замер. Рука дрогнула. Плечи опасно ссутулились. Милочка подперла ослабевшую голову ладонями. В такой беспомощной позе она оставалась несколько мгновений, очевидно, перебарывая дурноту. Я изготовился к оказанию неотложной помощи, поместив свое неуклюжее тело между стулом, на котором страдала милочка, и дверью. Ах, если ее постигнет обморок – а это нормально для столь нежных особ, потому что настоящая дама обязана быть беспредельно чувствительной, – то я окажусь тем спасительным якорем, который удержит ее уплывающее сознание в этом не самом совершенном мире. Я стану тем оплотом, опорой для ее хрупкого тела и, возможно, сподоблюсь ощутить на своей шершавой щеке тонкий аромат ее дыхания. Мгновения летели, складываясь в минуты. Настасья Константиновна сидела неподвижно, а потом я скорее почувствовал, чем расслышал едва трепетавший на ее устах вопрос:

– Что же сказала вам эта женщина?

Собрав все отпущенное мне Господом мужество, я ответил:

– Бога нет, а если бы он существовал, то Олюшка бы непременно выжила. Да. Так сказала мне горестная мать на паперти церкви, в которой отпевали ее дочь.