Поворот рек истории

Апокавк отворотился от окна.

– Мое ли дело, владыко, при исповеди присутствовать? К чему тут свидетели?

Герман махнул рукой с досадою:

– Какая тут исповедь! Не будет никакой исповеди… Соврет – душу свою почернит, а не соврет, так я поведать ничего князю нашему не смогу, ибо тайною связан. Так что исповеди ей не дам. Но то, что с таковым желанием ко мне пришла, а не еще к кому-нито, о чем знаменует? Душа ее бедная в колебании… Для того и позвал тебя. Поговоришь с ней сам, авось учуешь, откуда падший дух лжи в душу к рабе Божьей Марии запрыгнул. По-русски она не понимает, такоже и по-гречески, я тебе перетолмачу.

Апокавк хотел было отговориться: к подобному разговору надо готовиться, а он не готов.

Но скоро передумал. Красота женщины поразила его. Патрикий видел ее дважды в хоромах стратига, но не вот так, в шаге от себя, а глаза его, глаза книжника и дознавателя, уже не так хорошо доносят до него совершенство мира Божьего. Она… она как пиния, стройна и кудрява, тело ее соразмерно статуям, дошедшим до наших дней от благородной афинской древности. На лице лежит робость и терпение, от уст, кажется, отлетает аромат благоуханных смол.

«Как можно не полюбить такую?»

И тут у Апокавка на миг пресеклось дыхание.

«Вот оно!»

– Владыко, истинно ли говорил, что аколуф любит свою жену любовью великой, всесветной?

– Уж точно никого он не любит, токмо жену да головорезов своих. А без нее и всего света не увидит, и даже головорезов позабудет.

«Но в таком случае, что подсказывает нам логика? Никогда не подвергнет Рамон смертельному риску свою возлюбленную супругу, вывозя отреченную книгу вместе с нею, на одном корабле. Нет, любовь ему не позволит. Остаются два человека, а если хорошенько подумать, то и вовсе один».

– Сейчас посмотрим, владыко, дает ли хорошее образование такие преимущества, какие ему приписывают… Толмачить, если я окажусь прав, тебе не понадобится.

И патрикий, весело улыбаясь, сказал Марии:

– Ес сирум ем кез, сирели[1].

Женщина покачала головой с недоуменным видом.

Тогда Апокавк произнес:

– Ti amo, сага mia[2].

Навстречу ему выпорхнула привычная фраза:

– Anch’io…[3]

Не докончив, таинка в ужасе заперла рот ладонями. Кажется, она бы и язык себе вырвала, если бы это каким-то чудом помогло не отправить в полет тех слов, которые только что прозвучали.

Да хоть бы она ничего не сказала, улыбка, на миг осветившая ее лицо, выдала Марию с головой.

Она мигом выскочила из митрополичьей палаты, до слуха Апокавка донеслись шлепки голых ее стоп по ступенькам, дощатый пол скрипнул под ногами беглянки, потом долетел чей-то возглас – кого там Мария оттолкнула с пути?

Патрикий в изумлении помотал головой: «До чего быстра! Не угонишься».

Герман поглядел на него со снисхождением:

– Что, чадо, уразумел наконец-то!

«А ты как будто с самого начала знал?»

– Ты же, владыко, обо всех подозреваемых сказал, что не могли они совершить злодейства, ибо добрые люди и скверно думать о них – негоже?

Митрополит улыбнулся с хитринкою:

– Не тако. Об одном сказал: «Како не устрашусь думать про него, что вор? Не желаю думать такового». Я, я, чадо, не желаю. А тебе – отчего бы не подумать?

– Почему же не подсказал мне, владыко?

– Я все, тебе надобное, сказал. Ум твой излиху тороплив…

«Вот лукавый старик! Как бы то ни было, а следствие закончено. Надо идти к стратигу. Нет, надо бежать к стратигу!»

– Сходи, сходи, чадо, к воеводе, порадуй его, что можно Ховру-то отпустить…

29

– …давно ль знал?

Герман поиграл бровями, мол, а важно ль?

– Все заслуги, князь, за гостем нашим, из самой Москвы за тридевять земель к нам, грешным, добравшимся. Его и удоволь.

Глеб Белозерский посмотрел на Апокавка угрюмо. По лицу его грек понял: едва сдерживается, чтобы не накричать. Чтит гостя, чтит того, кем он послан, и только поэтому не дает себе воли.

«Но за что? Дело-то завершено, сейчас бы генуэзца задержать да книгу изъять. Невелика работа, однако с нею надо бы поторопиться. Неужто сей малый долг тяготит стратига?»

– Удоволю, владыко, удоволю… – И, повернувшись к самому Апокавку:

– Не гневайся, гостюшка, что удоволю половинно. Авось, прочее тебе на Москве отсыпят. Я… пожалуй, денег тебе дам, ходячего серебра. О позапрошлом годе у нас тут двор монетный открылся. Воскресенский монетный двор… да.

Наместник замолчал. Герман глядел на него с удивлением. Что за предмет для беседы меж главою фемы и думным дворянином государевым – двор денежный? К чему это?

Апокавк недоумевал не менее митрополита. Князь наконец вновь разомкнул уста: