Повседневная цивилистика

Обнаруживается также, что все вещи изготовлены именно так, чтобы ими можно было владеть, и что практически все вещи изготовлены, произведены человеком. При этом их приходится вырывать из природы, и назад они обычно не могут вернуться, не утрачивая своих, приданных им человеком качеств. Природа их не принимает, что можно наблюдать на любой свалке.

Другое следствие из того положения, что вещь – это материальный объект, пригодный к владению, скорее имеет значение для современного российского права. Если помнить, что владение – исключительная позиция, что владение есть постольку, поскольку владелец не зависит ни от кого другого и осуществляет владение исключительно своей волей, то мы можем легко убедиться, что строением невозможно владеть помимо воли владельца участка. Ведь к строению нужен подход, возможность его огородить и тому подобные действия, в целом выражающие суть владения, а для этого нужно владеть участком, на котором расположено строение. Следовательно, строение не является вещью. Вещью остается только участок. Так и считается в континентальном праве, так было и в российском праве. Различные конструкции, присваивающие статус вещи помещениям и тому подобным объектам, являются, как известно, юридическими фикциями.

Возвращаясь к Гегелю и «Философии права», хочу попутно заметить, что при традиционном советском почтении к предтече Маркса сама книга не переиздавалась с 1934 по 1990 г. Я ее читал в библиотеке, где среди издательских реквизитов еще значился Л. Каменев. В последние месяцы советского уклада вышел новый перевод – здесь уже было имя В. Нерсесянца. Но время ушло вперед. И теперь неважно, видели ли советские политические издательства что-то сомнительное в этой книге или просто руки не доходили. Тогда же или даже чуть раньше вышла книга ранних работ Гегеля, и среди них были статьи по философии нравственности. Как это часто бывает, в набросках было больше, чем потом вошло в канон. Именно там, насколько помню, я получил самый сильный толчок к пониманию собственности. Потом ничего, что могло бы ослабить этот импульс, показать иные интересные решения, я больше не находил.

В целом эти суждения, радикальные лишь в контексте тускневшего советского учения о собственности, сводятся к тому, что в центре собственности находится человек. Единичный человек, личность. То, что я писал об этом в последующие годы, можно назвать антропологией собственности.

Приходилось использовать параюридическую литературу, историческую, культурологическую, философскую. Юристы, увы, мало этим интересуются. Нужно сказать, что в середине 90-х годов появилось много новых для нас книг и еще оставалась советская привычка читать все новое. Не могу сейчас уже сказать, отошел ли я от традиционного юридического чтения потому, что не видел здесь интересующих меня тем, или увлекся этими темами потому, что находил указания на них в этих до того малоизвестных или вовсе нам неизвестных книгах. Не помню, кто сказал, что науку двигают те, кто читает другие книги. Не хочу заявлять, что я двинул науку, – это оценят читатели, если они будут тогда, когда не будет меня. Ведь только потомки могут оценить автора объективно, поскольку они свободны от зависти, как заметил Сенека. Но хочу сказать, что очень важно читать всякие книги, не зацикливаясь на своей узкой профессии. Лишь бы не пустые.

Довольно много я цитировал французов, которых тогда стали массово переводить. Среди них были постмодернисты. Вероятно, поэтому меня стали называть главным юристом постмодерна. Хотя наиболее важными для себя я считаю таких авторов, как Мосс, Ассман, Фрейденберг, Гуревич. Едва ли их можно считать постмодернистами.

Мосс, который 100 лет назад показал значение дарения в архаичной экономике[14], вообще малоизвестен юристам. О нем больше говорят историки (хотя есть замечательный анекдот, приводимый Гуревичем, как академик Нечкина назвала теорию дара несерьезной, «ведь речь идет о каком-то там подарке»), знают экономисты. Но благодаря Моссу я смог, кажется, разобраться в некоторых аспектах генезиса договоров в архаичном, в том числе римском, праве. Первым договором была все же купля-продажа, а не смутный договор «обмена», которого никогда не было, но о котором писали даже великие романисты XIX в., не приводя в подтверждение, несмотря на свои колоссальные познания, ни одного факта. Хороший пример парализующей власти предрассудка.

Можно сказать, что не купля-продажа создала деньги как условие договора (так обычно все еще полагают), а деньги создали для своего обращения куплю-продажу и затем через нее все право. Поэтому понятно, что в качестве средств права деньги квалифицировать заведомо невозможно. И не только феномен безналичных денег. И наличные деньги – не вещь в юридическом смысле слова. А других смыслов у вещи нет.