Повседневная жизнь ацтеков накануне испанского завоевания

Напрасно ты хватаешь свой расцвеченный барабан,
Бросаешь горстями цветы —
Цветы увядают!

Мы тоже поем здесь новую песнь,
И новые цветы
В наших руках.
Пусть наши друзья насладятся цветами!
Пусть развеется грусть нашего сердца!

Пусть никто не поддастся печали,
Пусть ничья мысль не блуждает по земле.
Вот наши цветы и драгоценные песни.
Пусть возрадуются им наши друзья!
Пусть развеется грусть нашего сердца!

О друзья, эта земля нам дана лишь на время.
Придется оставить прекрасные стихи,
Придется оставить прекрасные цветы.
Вот почему я грущу, распевая для солнца:
Придется оставить прекрасные стихи,
Придется оставить прекрасные цветы.

И от этого переходили к выражению эпикурейской философии, которая, судя по всему, была очень распространена в высших слоях ацтекского общества:

О, на землю не вернуться дважды,
О владыки чичимеки!
Будем счастливы!
Разве можно забрать цветы в страну мертвых?
Они нам даны лишь на время.
Истина в том, что мы уходим,
Покидаем цветы, песни и землю.
Истина в том, что мы уходим…
Коль только здесь, на земле,
Существуют цветы и песни,
Да будут они нашим богатством,
Да будут они нашей красой,
Возрадуемся вместе с ними!

Наконец, в поэзии находила отражение величественная мексиканская природа. Один из послов, отправленных Уэшоцинко за помощью к императору Мотекусоме, увидел с высоты гор панораму долины Мехико:

Я поднимаюсь, вот я наверху.
Огромное сине-зеленое озеро,
То тихое, то бурное,
Брызжет пеной, поет среди скал.
…В ярких водах зеленого камня
Мечется, ныряет и кличет
Сияющий лебедь,
Омывая свои великолепные перья.
А когда Солнце заходит;
Солнце, отец наш,
Погружается, в богатые перья одетый,
В урну из драгоценных камней,
В ожерелье из бирюзы,
Среди разноцветных цветов,
Падающих проливным дождем.

Подобные небольшие отрывки едва ли могут создать представление о богатстве этой литературы, дошедшей до нас лишь фрагментарно. Пламенная любовь древних мексиканцев к ораторскому и поэтическому искусству, к музыке и танцам свободно изливалась во время праздников, пиров, бесчисленных церемоний, когда молодые люди в роскошных украшениях танцевали с куртизанками, облаченными в самые красивые наряды, а сановники и сам император участвовали в традиционных танцах. Танец был не только развлечением и даже не только ритуалом, а способом «заслужить» милость богов, «служа им и призывая их всем своим телом».

Ацтекская музыка (от нее не осталось ничего за неимением нотной записи) не располагала богатым выбором средств: всего несколько духовых инструментов — раковина, труба, флейта, свисток, а в основном — ударные: вертикальный барабан (уэуэтль) и горизонтальный барабан, издающий два звука (тепонастли).

Музыка в основном задавала ритм для голоса и тела, и прохладными ночами на высокогорном плато, у подножия пирамид, которые неясно высились в темноте, в свете смолистых факелов поющая и танцующая толпа погружалась в коллективный экстаз. Каждый жест, каждая поза соответствовали обрядам и правилам. В сопричастности пения и ритмичных движений под пульсацию барабанов толпа обретала, не выходя за рамки своего долга и даже наоборот, в самих этих рамках, выход для страстей своей порывистой души. Цивилизация самообладания, навязывавшая всем, и в первую очередь элите, строгую дисциплину, мудро предусмотрела для сдерживаемых страстей допустимую разрядку под взглядом богов. Стихи и музыка, ритм и танец, длящийся часами на большой площади священного города, меж красных огней факелов — это было освобождение, на некоторое время дарованное этим бесстрастным людям порядком, который требовал от них стольких усилий.