Повседневная жизнь Французского Иностранного легиона: «Ко мне, Легион!»

«Если бы тогда не было приказа «Ни шагу назад!», а для большей убедительности нам в спины тогда, летом 1942-го, не смотрели пулеметы заградотрядов НКВД, так бы и драпали до Владивостока», — признался мне как-то один генерал в отставке, герой Сталинградской битвы, в то время — подполковник. Благодаря таким подполковникам после Сталинграда немцев и погнали: подполковникам пулеметы смотрели в спины, так же как их солдатам. Спустя год пулеметы появятся уже за спинами вермахта. В войсках начнут лихорадочно расстреливать за трусость и попытки к бегству. Но вермахт больше не побеждал. Выходит, все дело в таких армиях в том, кто первый пулеметы поставит?

Страх помогает на время, но только тем, кто пришел воевать поневоле. Убеждать и принуждать добровольцев, а тем более легионеров, запугиванием — не нужно: они-то знают, зачем они здесь, и бежать не собираются. Бежать им некуда: нет у них иного дома, кроме своего легиона.

И все же отношение к проступку легионера во французской армии бывает разным: многое зависит от ситуации и реакции провинившегося легионера на слова начальника. Полковник Елисеев, описывая тяжелое отступление Пятого пехотного полка в Индокитае под ударами японцев, вспоминает случай, когда он оставил стеречь брод конного легионера. По происхождению — немца. Когда отряд подошел к реке, то солдата не было. Вскоре он появился. Оказалось, что он ускакал за шесть километров от своего поста вместе с проезжими офицерами — в штаб. На слова разгневанного русского офицера немец ответил: «Мой лейтенант! Моя лошадь не стояла на месте, а я был голоден!» Французские офицеры рассмеялись и стали успокаивать Елисеева в стиле: «Да будет вам серчать, голубчик. Ничего не случилось, к тому же он — не дезертир. Вернулся же…» Так иногда меткое словцо, знаменитое французское «бон мо», может спасти от наказания, даже в условиях военного времени. Или все погубить… Слово, а не дело — вот движитель французской жизни.

Стенка Шапиро

В каждой войне — свой мотив к спасению и своя кара. Хайм Шапиро — русский подданный. Родился в Умани. Двадцати пяти лет от роду, не судим, грамотен, плавать не умеет. Студент-филолог парижского университета в августе 1914 года отложил учебники и записался в Иностранный легион. Его никто не заставлял. Ему необязательно даже было рваться на родину и вступать в Российскую армию — слишком она была далеко… и родина эта с «чертой оседлости». Хайм мог бы спокойно продолжать посещать университет, сидеть в кафе на бульварах, подрабатывать уроками и читать о войне в иллюстрированных журналах.

Легионер Шапиро отлично сражается. Во второй роте он — первый разведчик. Но как-то в прифронтовом кабаке, из-за еврейской привычки везде ратовать за справедливость, заступился за сирот и сцепился с сержантом. Подрался, точнее был избит здоровяком, но успел оторвать его сержантский галун. Арестован, потому что сует «свой жидовский нос не в свое дело!».

На суде председательствует командир батальона по кличке Стервятник — большой педагог в душе! Теперь Шапиро уже только «нигилист и мятежник». Во французской манере, председатель не отказывает себе в поучениях варвара-иностранца: «Я понимаю, почему вам, легионер Шапиро, приходится жить на чужбине: ваше Отечество, черт возьми, брезгует держать таких людей, как вы, даже на каторге». Шапиро молчит, а потом рассеянно улыбается. Майор взрывается: теперь ему обидно за свою державу: «Вам смешно? Что смешит вас, легионер Шапиро? То, что Франция кормит вас? Или то, что она платит вам жалованье?» Шапиро молчит, а когда захотел что-то сказать, то майор ударил кулаком по столу и заорал: «Молчать! Здесь вам не школа танцев. Здесь военный суд. Вы обвиняетесь в мятеже на театре военных действий». А это уже — «расстрельная статья». Но могло бы и обойтись, к легионерам особое отношение… Но всё испортил сам Шапиро. В воцарившейся тишине интеллигентный юноша заявляет: «Я плевать хотел на театр ваших действий, на ваш суд. — И добавляет, спокойно глядя на опешивших офицеров: — …на ваши крики и на вас, господин майор». В зале повисает тишина. Кончив свою реплику, Шапиро, глядя в упор на оторопевшего Стервятника, откашлявшись, прибавляет несколько витиеватых русских матюгов и тяжело садится.