Повседневная жизнь России в заседаниях мирового суда и ревтрибунала. 1860-1920-е годы

— Все на то же. На днях она перессорила меня с женой донельзя. Жена взъелась на меня и принялась, по примеру своей матушки, прописывать мне пилку. Глядел я на нее, глядел, да и не вытерпел. Говорю, должно быть, и ты, сударыня, в недалеком будущем будешь таким же сахаром, как твоя матушка. «А что ж, разве моя мать не человек?» Человек-то, говорю, человек, только не настоящий… И, Боже ты мой! После этого моя благоверная накинулась на меня, словно зверь какой… Эту историю услыхала теща. Началась такая катавасия, и сам шут не разберет. Обе в один голос принялись меня ругать самыми ядовитыми словами. Я и скажи им на это: «Цыц, борзые!» — «Ах, так мы борзые?!» После чего теща впилась в меня, словно какая пиявка. Оторвать хочу… Не тут-то было. Висит на мне, да и только. Вышел я из ее рук весь разрисованный до неузнаваемости. Да и то благодаря тестю. Он, прибежав на шум, ударил меня по голове чем-то тяжелым, благодаря чему я повалился на пол. Теща тоже полетела вместе со мною и при падении выпустила меня из рук. Я обрадовался этому случаю, вскочил, да и давай Бог ноги!.. Вот на что я жалуюсь.

— Не помириться ли вам? Вы люди свои, как-нибудь сочтетесь, — предложил судья.

— Ох, уж избавь меня, Боже, от новых тещиных счетов. У меня и так все болит от одного раза. Такие счеты того и гляди в гроб уложат.

В дело вмешивается сам Духанов.

— Станислав Балтазарович, ты вот что, друг мой любезный, бабу мою прости. А что касается твоего мнения о гробе, то брось это покуда из головы. Ведь я же живу с женой много лет, а гроб мне заказывать пока еще не приходилось.

Ввиду такого веского довода со стороны Духанова, Привато свою тещу простил.

Систематическое нищенство

У мирового судьи Мещанского участка господина Матерна в начале декабря 1891 года обвинялась за систематическое нищенство крестьянка Прасковья Михайлова.

По вызову к судейскому столу подошла еле передвигающая ноги старушка.

— Вы Прасковья Михайлова? — спрашивает судья.

— Я, батюшка, самая.

— Сколько вам лет от роду?

— Лет-то я уже и забыла. Небось, девятый десяток идет?

— Откуда мне знать, какой вам десяток идет. Вам лучше знать, сколько имеете лет.

— Куда мне помнить — из ума уже совсем выжила. Сосчитай лучше, родимый, сам.

— Как же я буду считать?

— Да начинай хошь со французского года. В те поры мне было десять лет.

— Значит, вам 89 лет?

— Стало быть, так. Я всю французскую войну как сейчас помню.

— Однако вы пожили, бабушка.

— Что ж поделаешь, сынок родимый. И не хочется, да живешь. Верно, так Богу угодно.

— Родные-то у вас кто-нибудь есть?

— Никого, касатик, нетути. Всех давным-давно схоронила.

— Вот вас, бабушка, обвиняют за прошение милостыни. Признаете себя виновной в этом или нет?

— Ах, что б им «прытко» стало. Ну чего я дурного сделала? Зачем меня судом судить, как разбойницу какую-то?

— Да милостыню вы просили у кого-нибудь?

— Как же не просить-то. Чем же я стану кормиться? Что добрые люди дадут, тем и дышу.

— Может быть, вы еще работать можете?

— Куды, касатик, работать. Старые ноги таскать и то стало невмоготу.

— А вы попросили бы кого-нибудь, чтобы вас пристроили в какое-нибудь богоугодное заведение.

— Чего просить-то… Тряпья старого никому не нужно. Умирать пора, а то не в меру зажилась.

Из оловянных глаз старушки закапали крупные слезы.

Мировой судья Михайлову оправдал. По прочтении приговора старушка низко-низко поклонилась судье и, еле передвигая ноги, поплелась к выходу.

Тяжелая ноша

Городовой Кожевников 8 июля 1892 года обратил внимание на проходившего по Тверской улице мальчика. Мальчик был невелик, а ношу имел на голове огромную. Он шел, шел и зашатался.

— Что с тобой? — обратился к нему городовой.

— Тяжело, дяденька, не могу донести говядины.

— Так брось ее и отдохни.

— Нельзя — хозяйская.

Кожевников освободил его от ноши и вместе с нею отправил мальчика во 2-й участок Тверской полицейской части.

При составлении протокола околоточный надзиратель спросил его о звании.

— Меня Мишкой зовут.

При дальнейшем объяснении задержанный оказался крестьянином Михайловым Серовым, служащим у купца Егора Яковлева Бабушкина. В этот день хозяин послал его с такой ношей из своей мясной лавки, находящейся на 3-й Тверской-Ямской улице, на Варварку. Количество имевшегося у него на голове мяса было 1 пуд и 28 фунтов (17,5 килограмма).

Привлеченный к ответственности купец Бабушкин всю вину бесчеловечного отношения с мальчиком пытался свалить на своего приказчика:

— Это он, а мы, по нашему купеческому положению, не можем таких делов делать.

Мировой суд Тверского участка взглянул на дело иначе и признал виновным самого Бабушкина. Приговором было установлено подвергнуть его наказанию в размере 10 рублей штрафа.

Фантазию испортил

Камера мирового судьи Мещанского участка Москвы в первых числах июля 1892 года.

— Адам Юрьевич! — вызывает судья.

К судейскому столу подходит довольно плотная фигура.

— Этоя-с!

— Фамилию имеете?

— То есть… Как бы вам сказать… Имеется она у меня. Только зачем она вам?

— Как зачем? В дело нужно занести.

— Нельзя бы без фамилии?

— Нет, нельзя.