Повседневная жизнь России в заседаниях мирового суда и ревтрибунала. 1860-1920-е годы

Сидельников, не подозревая ничего дурного, пошел за хозяином. Не успела затвориться за ними дверь, как Кознин, действительно, принялся прибавлять ему. Только не жалованья, а синяков имевшейся у него в руке палкой.

Поднявшийся вследствие этого шум привлек внимание остальной прислуги.

— Что такое случилось? — спрашивали некоторые в недоумении.

— Чему же больше случиться? Небось, «сам» кого-нибудь из нашего брата разрисовывает. Ему не впервой, — отвечали более знакомые с привычками своего хозяина.

Крики «Караул! Помогите!» побудили некоторых попытаться приоткрыть дверь кладовой, откуда выскочил весь окровавленный Сидельников. За ним следом вышел и хозяин. Повелительным жестом он заставил стоявшую в испуге прислугу расступиться по сторонам.

— Прибавил я ему. Да, кажется, мало. Получай, братец, еще новую прибавочку!

С этими словами Кознин нанес новый удар по голове Сидельникова.

Привлеченный к ответственности, Кознин не признал себя виновным.

— Зачем я его буду бить? У нас всегда расчеты ведутся по-хорошему.

— Не выдумал же Сидельников всю эту историю, — обратился судья к обвиняемому.

— Конечно, измыслил.

— Для чего же?

— А чтобы нанести нашему купеческому званию посрамление. Вон, спросите свидетелей. Что они знают? Ничего! А ежели что-нибудь буйственное с моей стороны было, то, небось, не поглядели бы, что я их хозяин, все рассказали бы.

Действительно, опрошенные свидетели отозвались полным незнанием случившегося. Ввиду этого мировой судья Арбатского участка вынес Кознину оправдательный приговор. Кознин даже ходатайствовал перед судьей о признании обвинения недобросовестным. Но ему было в этом отказано.

Этот приговор со стороны Сидельникова был обжалован в съезде мировых судей, где свидетели, спрошенные под присягой, все до одного изменили свои показания. Они подтвердили факт дикой расправы, учиненной Козниным над Сидельниковым.

— Почему же вы у мирового судьи это не показали? — спрашивал председатель по очереди каждого свидетеля.

— Хозяин очень просил показать так.

— Ну а теперь не просил, стало быть?

— Как не просить — просил. Да ведь здесь совсем другое дело. Не нарушать же нам из-за его милости присягу.

Ввиду такого инцидента Кознин пришел в большое замешательство.

— То есть, как же это такое?.. Вы не верьте им, господа судьи, они говорят здесь чистейший вздор.

— Может быть. Но мы обязаны верить не вам, а свидетелям.

— Ах ты, грех тяжелый! Как же мне теперь быть?

— Я бы вам советовал помириться, — ответил председатель.

— Что ж, мы это можем. Вот только бы Илья Федорович пожелали.

— Теперь Илья Федорович, — огрызнулся Сидельников, — а когда бил, даже Илюхой не называл.

— Что ж поделаешь. Обанкрутился, значит, немножко в характере, — горестно вздохнул Кознин.

После недолгих препирательств стороны помирились на 75 рублях, которые Кознин тут же и отдал Сидельникову.

Кража подушки

У мирового судьи Мещанского участка господина Матерна в начале ноября 1891 года судился за кражу подушки из извозчичьей пролетки, принадлежавшей содержательнице заведения легковых извозчиков Василисе Соболевой, цеховой Николай Иванов.

— Признаете ли себя виновным? — спрашивает судья.

— Помилуйте, мне воровать совсем не к лицу.

— Положим, воровать и всем нехорошо. Но вы, кажется, этим «не к лицу» хотите что-то нам сказать?

— Оно понятное дело, воруют люди, у которых ничего такого не имеется. А мы — слава тебе господи! — не обижены талантами и другого порядка.

— Что же это за такие таланты вы имеете?

— То есть, как бы вам сказать… У меня, все говорят, очинно хороший голос, и я пою-с и даже довольно часто.

— Ну, это еще не ахти какой оправдательный довод. Не можете ли мне объяснить следующее. Вы говорите, что подушки не воровали. Так каким же образом она очутилась у вас в руках при вашем задержании?

— Почему ж, можем. Сижу это я в трактире за чаепитием. Народа в нем на этот раз было много. За некоторыми из столов шел дым коромыслом. Пили вовсю, с разными забористыми причитаниями да прибаутками. А такая обстановка для нашего брата певца все равно что чесотка: не сидится на месте, песни сами в глотку так и лезут. Пока было можно терпеть, я кое-как удерживался. Но вдруг машина заиграла «Прощай, Москва, золотые маковки…». Я не стерпел и залился соловьем залетным. Что дальше, то шибче. Под конец даже стекла зазвенели!..

Иванов последнюю фразу произнес с особой горячностью.

— Постойте, постойте, — остановил судья слишком увлекшегося воспоминаниями Иванова. — Вы, чего доброго, и здесь запоете. Нам нужно знать не как вы там пели, а каким образом очутилась у вас подушка из саней.