Повседневная жизнь советских писателей от оттепели до перестройки

Владимир Алексеевич Солоухин (помимо икон) обожал собирать грибы. Уроженец Владимирской губернии, десятый ребенок в семье, Солоухин пристрастился к третьей охоте с малолетства. Именно так в будущем он и назовет свою книгу – «Третья охота», возведя, как иногда кажется, такое легкое на первый взгляд занятие в ранг серьезного, увлекательного дела. Браться за которое следует внимательно и аккуратно. Собирать грибы надо уметь, так считал Владимир Солоухин, хорошо запомнивший на всю оставшуюся жизнь, как много было грибов на Владимирщине – их возами возили. А первым грибом писателя стал масленок, – маленький «с круто заостренной шляпкой, покрытой темно-коричневой, красноватой, даже маслянистой кожицей. Ножка на масленке толстая, крепкая и короткая». Что и говорить – сегодня маслята чаще всего попадаются в магазинах, а не в лесу. Большая редкость. Солоухин ходил за грибами рано поутру. «Для меня, – признавался он, – дороже всего войти в лес, когда в лесу еще сумрачно, и тихо, и нетронуто, и под первой же елью ждет твой первый гриб, как будто он нарочно вышел поближе к опушке, чтобы первым попасться на глаза и обрадовать»{591}. И в этом особая прелесть для грибника.

Игорь Золотусский не может забыть своих прогулок по поселку: «Больше всего в Переделкине мне всегда нравилось гулять не по центральным улицам, а ближе к Мичуринцу. Я любил бродить вдоль совхозного поля, спускаться к речке и источнику, где мы брали питьевую воду. Как там весной пели соловьи! Центральная улица поселка – улица Серафимовича – в шутку называлась Невским проспектом Переделкина, потому что на ней можно было встретить самых известных жителей»{592}. А кроме своего Невского проспекта была в Переделкине и Неясная поляна, напротив дачи Бориса Пастернака, – тогда еще не застроенное картофельное совхозное поле. Свои названия дали и другим улицам: «Улица, где дача Софронова, – “Avenue Parvenu”, наша улица Довженко упиралась в лес и потому именовалась “Творческий тупик”»{593}, – поясняет нам Анатолий Рыбаков.

Прогулки – еще одна составляющая дачной жизни литераторов, нарезавших круги по окрестностям, масштаб которых все же был не так велик, чтобы исключить аварийное столкновение нос к носу с тем, с кем здороваться ну никак не хочется. Кирилл Арбузов приводит характерную запись из дневника своего отца Алексея Арбузова от 10 марта 1963 года: «В Переделкине. Ослепительная, солнечная погода. Писатели прячутся друг от друга за деревья… Вот она, долгожданная консолидация»{594}. Запись эта навеяна тот самой встречей Хрущёва с интеллигенцией, после которой одна часть переделкинцев ликовала («Наконец-то! Давно пора закручивать гайки»), а другая была угнетена ожидаемым политическим похолоданием.

Вспомним эпизод из дневника Корнея Чуковского о том, что с ним не здоровался Вадим Кожевников, но так было не всегда. Надежда Кожевникова рассказывает: «Знаменитой я стала в три года, когда Корней Иванович Чуковский поместил мою фотографию в выдержавшей миллионные тиражи книге “От двух до пяти”. Причем это фото он получил не от моих родителей, а купил, увидев в витрине фотоателье. При встрече с отцом на прогулке в Переделкине пошутил, что Кожевникову, видимо, не хватает гонораров, вот он и приторговывает изображениями своего ребенка. Так я, по крайней мере, после слышала. Когда повзрослела, Кожевников и Чуковский остротами уже не обменивались, только здоровались»{595}. И то неплохо: худой мир лучше доброй ссоры.

Встречи советских классиков на прогулках иначе как ярмаркой тщеславия не назовешь. «В Переделкине, – пишет Надежда Кожевникова, – завидев Катаева, у отца появлялась улыбка драчливого озорника, предвкушающего стычку, поединок словесный, укус за укус. И тот и другой язвили с наслаждением и с не меньшим удовольствием расставались. Встреч с Леоновым, от которого за версту веяло многотомным классическим наследием, если удавалось, отец избегал. Георгий Марков – это была тяжелая повинность. Беседы с ним отец волок на себе как некрасовский бурлак баржу». А Валентина Катаева она запомнила таким: «Тот же Катаев ну очень старался, а между тем и в длиннополом по моде пальто, в мокасинах изящных на тонкой подошве, нелепых при нашей переделкинской распутице, с коллекцией кепок – одну однажды у нас дома забыл, и я, каюсь, ее присвоила, донашивала, на зависть приятелям – но и в этом “прикиде” (слово, впервые услышанное от Вознесенского, тоже любящего наряжаться) проглядывало юморное, одесское, пижонисто-фертовое…»{596}