Повседневная жизнь советских писателей от оттепели до перестройки

Приближался новый, 1961 год. Астафьевы решили: «Купим бутылку коньяка, бутылку вина да и придем в столовую, там, в малом зальчике, соберутся все взрослые обитатели Дома творчества, ну, выпьем, поздравим друг друга, поговорим, может, и споем». Но не тут-то было: наивные гости из Пермской области (еще совсем недавно называвшейся Молотовской, к чему пока не привыкли) даже не предполагали, какая подлость их ждет впереди: «Вечером поднарядились мы с женою и пошли в столовую. В зале-столовой стояла нарядная елка для ребятишек, которые собрались в Доме творчества уже давно, и они, кто в парадном, кто еще в будничном, снаряжали елку к празднику, накрывали столы… Лишь в нашем зальчике было спокойно и безлюдно. Мы с женою сели за стол, выставили коньяк и вино и стали дожидаться остальных писателей. Время близится к десяти, переваливает за десять. Ребятишки в большом зале уже танцуют, гремит музыка. А мы все одни. Наконец появилась официантка Анечка, поставила перед нами сосиски с капустой, чай, по кусочку сыра и что-то подзамялась, стала с места на место переставлять посуду и все поглядывала на бутылки, нами выставленные. Я и коньяк-то какой-то дорогой отхватил – гулять так гулять!»{123} Капуста как-то не вписывалась в атмосферу праздника…

Какой там гулять да петь, – смущенная официантка на ломаном русском языке сообщила: «Я дольшна вас огорчить… Эти люти… – обвела она рукою вокруг себя, – решили вас не приклащать, решили кулять пес вас». Можно себе представить, как вмиг пропало предновогоднее настроение у семьи Астафьевых. «Я много пережил унижений в сиротском детстве, но столько, сколько я их пережил после войны, израненный, бездомный – редко кому и приснится», – отметил в этой связи Виктор Петрович. Он не собирался сдаваться, и встреча нового, 1961 года должна была запомниться «тем», кто собрался в большом зале: «Я закипел… А закипевши, когда мне ударяла моча в контуженную голову, мог натворить всякое. Жена это знала и тянула меня в лес, на берег моря успокоиться. Но я не хотел успокаиваться. Я хотел напиться в своей комнатке и прийти сюда, “потолковать” с братьями-писателями»{124}.

Но все обошлось, спасибо супруге Виктора Петровича и официантке Анечке, сообщившей, что рядом есть ресторан «Юрмала», где, возможно, есть лишний столик. Анечка сожалела о случившемся, приняв беду Астафьевых близко к сердцу, как свою. Переживали и повара Дома творчества: как нехорошо получилось! Ведь собратья по перу лишили праздника и детей писателя. Но самое главное, что в ресторане «Юрмала», где уже не было где яблоку упасть («Места раскуплены полмесяца назад»), тоже нашлись жалостливые сотрудники, освободив для Астафьевых столик, предназначавшийся официантам. «Это был самый памятный праздник в нашей жизни. Я другого такого, шумного, веселого и дружного праздника не помню. Латыши тогда еще мало были поражены ржавчиной национализма», – подчеркнул Виктор Петрович. Последний вывод, правда, несколько странен – при чем же здесь «ржавчина национализма»? Латыши-то как раз выручили семью Астафьевых, а вот свои, московские собратья повели себя некрасиво.

А некоторые писатели в Дубулты плакали. Сценарист Наталия Рязанцева видела рыдающего Виктора Шкловского: «Однажды на семинаре в писательском доме “Дубулты” под Ригой мы стали Виктора Борисовича расспрашивать про книгу Валентина Катаева “Алмазный мой венец”. Тогда ее все обсуждали, пытаясь уточнить прототипы, кто под каким именем зашифрован – где Есенин, где Мандельштам? Сначала Шкловский что-то отвечал, объяснял, а потом вдруг заплакал и прямо со сцены проклял Катаева, прорычал что-то вроде – “нельзя же так!” – и не смог больше говорить. Его увели под руки. Мы притихли, но не расходились»{125}.

Упомянутая книга Катаева вышла в 1978 году – Шкловскому в тот год исполнилось 85 лет. Было от чего зарыдать, не зря же Надежда Кожевникова пишет о «предательстве» Катаева. Кого же он «предал», по ее мнению? «Олешу, с которым якобы дружил, Мандельштама, которого якобы чтил, Бунина, учеником которого представлялся. Подтасовывал факты, как шулер, пользуясь тогдашним неведением читателей, из чужих бед, мук плел себе затейливый венец, но не терновый, нет, – “алмазный”, позаимствованный у пушкинской Марины Мнишек»{126}. Мнения об «Алмазном венце» у читателей и писателей по сию пору прямо противоположные.