Повседневная жизнь советских писателей от оттепели до перестройки

Платонова похоронили в Москве на Армянском кладбище, что не давало покоя Нагибину: «Этого самого русского человека хоронили на Армянском кладбище. Мы шли мимо скучных надгробий с именами каких-то Еврезянов, Абрамянов, Акопянов, Мкртчанов, о которых мы знали только то, что они умерли. Украшение похорон, Твардовский, – присутствие которого льстило всем провожающим Платонова в последний путь, – то ли изображая пытливого художника, то ли от крайней неинтеллигентности, которой всё внове, с вдумчивым уважением разглядывал безвкусные статуэтки на могилах наиболее состоятельных Еврезянов и Акопянов». Нагибин употребил необычный эпитет по отношению к Твардовскому – «украшение похорон». И хотя Александр Трифонович, следуя логике Ротницкого, вряд ли хотел быть «главнее покойника», но в данном случае он действительно оказался центром притяжения внимания немноголюдной общественности. Получается, что, как и свадьбе (где нужен свой генерал), на похоронах приветствуется хотя бы адмирал.

Примечательно, что Ротницкий был бессребреником. Жил в коммунальной квартире, страдая от докучливых соседей: «У меня трагедия была такая, что все меня просили, а я никого не мог просить, мне не хватало никогда духа что-нибудь попросить для себя. Вот я и остался в этой комнате»{232}. Жаловался Арий Давыдович на свои скудные жилищные условия уже после почетной отставки. На пенсию он вышел в очень солидном возрасте, до которого многие его бывшие клиенты не дожили. Губерман пишет, что Ротницкий «вскоре умер без любимого дела». Но это не так. Не забывали заслуженного ветерана похоронных дел и потом. Когда в 1979 году после тяжелой болезни ушел из жизни Константин Симонов, Ротницкого призвали на помощь, ибо заступившая ему на смену молодежь с такой ответственной задачей не справлялась. Видно, не было увлеченности порученным делом. В феврале 1975 года в Литфонд на должность старшего инспектора сектора лечебно-бытового обслуживания московских писателей был принят поэт Борис Камянов. Вот что он рассказывает:

«На смену Ротницкому пришел Лев Наумович Качер – крепкий мужичок средних лет, бойкий, деловой и расторопный, но вскоре выяснилось, что нестарый здоровяк Качер не справляется с объемом работы, которую исполнял престарелый и больной Арий Давыдович. Тот успевал и хоронить писателей, и организовывать изготовление и установку памятников на их могилах, а Качера на все это никак не хватало. И тогда администрация решила разделить его обязанности на двоих и подыскать ему в помощь нового сотрудника. Не помню уж, кто рекомендовал меня литфондовскому начальству и сыграл ли в этом деле роль мой кладбищенский опыт, но в начале 1975 года к Качеру присоединился еще один еврей – я, твердо решившийся на отъезд и все еще нуждавшийся в деньгах, – а работа обещала быть хлебной. Похороны были теперь целиком в ведении Лёвы, а я занялся памятниками. Бывали, правда, случаи, когда нам с Качером приходилось по разным причинам подменять друг друга, но это было исключением из правила»{233}.

Ну а как оценивали писателей в Литфонде и когда наступал момент истины? О существовании негласной табели о рангах, в соответствии с которой семьям покинувших сей мир литераторов выделяли деньги в Литфонде, пишет Борис Камянов: «Минимум, на который они могли рассчитывать, составлял триста рублей, потолок – несколько тысяч. Если они готовы были доложить и свои сбережения, вариантов, естественно, становилось больше. Когда все ограничивалось установкой мраморной доски с фотографией или без нее, было совсем просто: я ехал с ними на кладбище к каменотесам, и мы делали заказ. В случае, если речь шла о крупных деятелях и тем более корифеях советской литературы – а соответственно, о памятнике, а не о простой доске, – к работе подключались скульпторы. Качер передал мне список тех, с кем имел дело, и назвал процент, который избранный мною ваятель должен был мне отстегнуть, как отстегивал моим предшественникам»{234}.

Одним из рекомендованных Камянову «проверенных» скульпторов оказался Вячеслав Клыков, автор весьма приметной мемориальной доски Василию Шукшину, установленной на доме 5 по улице Бочкова. Отношения с Клыковым сложились самые рабочие: «Этот симпатичный молодой худощавый парень мне сразу понравился, и мы быстро договорились. Посмотрев его работы, я сразу понял, что это скульптор милостью Божьей. Время от времени я заходил к Славе с бутылкой водки – он тоже был из тех, кто стакан мимо рта не пронесет. На деньги, полученные мной тогда от Славы Клыкова, я купил подержанную машинку “Колибри”, привез ее с собой в Израиль, и она честно служила мне до первого моего компьютера». Судя по тому, как быстро Борис Камянов выехал в эмиграцию уже в следующем, 1976 году, процент от скульпторов он получал солидный. А его коллега Лев Качер в 1991-м написал мемуары «Спецпохороны в полночь. Записки печальных дел мастера», где рассказал, как исполнялась последняя воля Константина Симонова – развеять его прах под Могилевом.