Повседневная жизнь советских писателей от оттепели до перестройки

Твардовский «стал кричать и требовать крови», – рассказывал Наталье Бианки Трифонов, отказавшийся назвать ее фамилию: «Кто мог представить, что он выдаст такую реакцию, а тем более учинит такой скандал?.. Если можешь, прости меня»{307}. Само письмо Юрий Буртин уже успел положить обратно в сейф. Возмущение Александра Трифоновича можно понять – получается, что о письме, которое читать можно только под одеялом, уже знают все в редакции. Мало того что прослушивают телефоны, так еще и это! Никакой конспирации! И как письмо могло покинуть сейф? Наталья Бианки готова была принять на себя положенную ей кару, но на следующий день Твардовский заболел. И история позабылась. Постепенно прошла и ее обида на Трифонова.

Изучение дневников и писем советских граждан той поры показывает: разве что ленивый не читал этого письма, выпущенного в самиздате, или не слушал его по «вражеским голосам». Официальное табу на оглашение послания Солженицына на съезде (притом что делегаты с текстом, благодаря его автору, были ознакомлены) ознаменовало новый этап в развитии не только советской литературы и искусства, но и общества в целом. Отныне на совершенно законных основаниях существовало как бы две реальности: официальная и настоящая, подлинная, как бы кому ни хотелось.

И опять, как и в 1954 году, на борьбу теперь уже с Солженицыным отправился Михаил Шолохов. Судя по тому, что писатель еще был в неплохой физической форме, кремлевские врачи переборщили со своими диагнозами: гипертония, цирроз и т. д. От водки, как говорят в народе, еще никто не умирал. Шолохов не только выступил на Четвертом съезде 27 мая 1967 года, но и 8 сентября 1967 года обратился в секретариат Союза писателей СССР с письмом: «У меня одно время сложилось впечатление о Солженицыне (в частности после его письма съезду писателей в мае этого года), что он – душевнобольной человек, страдающий манией величия. Но если это так, то человеку нельзя доверять перо: злобный сумасшедший, потерявший контроль над разумом, помешавшийся на трагических событиях 37-го года и последующих лет, принесет огромную опасность всем читателям и молодым особенно. Если же Солженицын психически нормальный, то тогда он, по существу, открытый и злобный антисоветский человек… Я безоговорочно за то, чтобы Солженицына из Союза советских писателей исключить»{308}. Призывая к исключению, Шолохов и предполагать не мог, что в недалеком будущем Солженицын, так же как и он, получит Нобелевскую премию. В каком-то смысле встав с ним в один ряд[14].

Это письмо получило огласку, не только не найдя поддержки тех почитателей Шолохова, которые когда-то травили старого Фёдора Гладкова, но и вызвав гнев сторонников иного мнения. 10 марта 1968 года Александр Гладков отметил: «После выступления Шолохова на съезде писателей почтовое отделение в Вёшенской было завалено посылками в его адрес с томами его сочинений, которые отсылали ему. Дали указание подобные посылки задерживать в Ростове, но и там образовались залежи. По особому секретному циркуляру эти посылки стали вскрывать и книги передавать в библиотеки»{309}. Какая занятная подробность, вероятно, библиотеки Ростова-на-Дону и области ломились от книг Шолохова…

Так же как либеральная часть писательского сообщества требовала свободы, так и консерваторы ждали дальнейшего закручивания гаек. Причем с неменьшей силой. И подобное происходило почти на каждом съезде. В итоге последние всегда брали верх, даже будучи в меньшинстве, ибо их влияние было сосредоточено в президиуме и выше по властной вертикали. И тогда у либералов порой опускались руки. 24 марта 1966 года Александр Твардовский размышляет: «Съезд писателей. Зачем он, если во главе его будут Кочетовы, Чаковские, Марковы? <…> По должности “партийное” искусство – прибежище всего самого подлого, изуверски-лживого, своекорыстного, безыдейного по самой своей природе (Вучетич, Серов, Чаковский, Софронов, Грибачёв, – им же несть числа). Удивительное дело: как только является художник честный, талантливый, любящий, верящий, – его “накрывают”. Шолохов – ныне бывший писатель, поддерживающий свое официальное благополучие лишь своим постыдным самоустранением (да кабы еще только самоустранением) от сегодняшней судьбы искусства и литературы»{310}.

И еще одни важные для себя мысли записал в тот день Александр Трифонович: «Испытываю – радость освобождения от необходимости врать, натягивать»{311}. Но желающих врать у нас всегда хватает…