Повседневная жизнь в эпоху Людовика Святого

Однако нельзя слишком возмущаться, если некоторые из них, живущие тяжелее всех, иногда пытаются исподтишка кое-что себе вернуть; если они сначала трясут на своем гумне, очищая от зерен, хлебный сноп, который обязаны отдавать в качестве десятины, и если по утрам или вечерам идут браконьерствовать в кроличий садок сеньора[173]. Не надо удивляться и тому угрюмому виду, за который их упрекают: если виллан никогда не смотрит никому в лицо, так это потому, что его грызет страх и он никому не доверяет; кроме того, на сердце у него всегда тяжесть. Прохожему, спросившему у него дорогу, он недовольно ответит: «Идите, идите, вы знаете это лучше, чем я». При виде рыцаря на прекрасном коне, едущего на охоту с ястребом на перчатке, он проворчит: «Подумать только, этой самой птице нынче вечером дадут цыпленка, которым бы я мог накормить всех своих детей!»[174]

Его брюзгливый нрав не всегда проявляется так резко. Характер может заставлять его артачиться без особой злобы. Юный Окассен[175], барчук пятнадцати лет, сын сеньора, ищет в сельской местности свою подругу Николетту, полагая, что она потерялась. Он натыкается на группу пастухов, которые весело едят свой хлеб на подстилке, разостланной на земле, и поют. Когда появляется Окассен, песня смолкает. Здесь собрались Эмере и Мартине, Фролен и Жоанне, Робишон и Обрие — все «мужицкие» имена. Окассен приветствует их и просит продолжить прерванную песню. Один из них, выделяющийся в ватаге своенравием, отвечает ему отказом: «Мы не повторим ее [песню], и да будет проклят тот, кто споет ее вам, прекрасный господин». — «Милые дети, да знаете ли вы меня?» — «Конечно, мы отлично знаем, что вы — Окассен, наш молодой господин, но мы принадлежим не вам, а графу». — «Милые дети, спойте, я вас прошу». — «Ах, черт побери! Зачем я буду петь для вас, если я не расположен. Ведь во всей стране нет, кроме графа Гарена, столь сильного человека, который застал бы моих быков, коров и овец на своих лугах и осмелился бы их прогнать без опаски, что ему выцарапают глаза. Так для чего же я буду вам петь, если я не расположен?» — «Да поможет вам Бог, милые дети, вы сделаете это! Со мною десять су, — вот, возьмите». — «Деньги мы возьмем, господин мой, но петь я не стану, потому что уже дал клятву»[176]. Тем не менее упрямец не откажется сообщить барчуку, не меняя, впрочем, своего ворчливого тона, что видел Николетту и что она направилась к лесу.

Этот виллан только и делал, что брюзжал. Но немного дальше Окассен встречает лесного виллана, безобразного виллана, вооруженного, как часто бывает, огромной дубиной. Он приветствует виллана и заводит разговор: «Да поможет тебе Бог, славный брат!» — «Да благословит вас Господь», — отвечает тот. «Что ты тут делаешь, — продолжает Окассен, — с Божьей помощью?» — «А вам что до этого?» — «Да ничего. Но я ведь от чистого сердца спрашиваю». — «А почему вы плачете? Вот уж если бы я был таким богачом, как вы, ничто в мире не заставило бы меня плакать». — «Вот как! Вы знаете меня?» — «Да, я отлично знаю, что вы Окассен, графский сын, и если вы мне скажете, почему вы плачете, я вам скажу, что я делаю здесь». — «Конечно, я вам все готов сказать. Я охотился сегодня утром в этом лесу, и у меня была с собой белая левретка, прекраснейшая в мире, и я потерял ее. Поэтому я плачу»[177]. Окассен, отвечая так, изъясняется фигурально: его белая левретка — это Николетта. Но виллан не может этого понять, он считает, что речь действительно идет о левретке, и восклицает: «[Как! Клянусь сердцем, что билось в груди Христа,] вы плачете из-за дрянной собачонки? Проклятье тому, кто вас похвалит за это. Ведь во всей этой земле нет такого богача, который охотно и даже с радостью не достал бы вам десять, пятнадцать или двадцать собак, если ваш отец ему это прикажет. Это мне вот следует плакать и горевать». — «А тебе о чем, братец?» — «Господин мой, я вам расскажу. Я был нанят богатым крестьянином обрабатывать его землю плугом. У него было четыре быка. Три дня назад со мной случилось большое несчастье: я потерял лучшего из этих быков, Роже, лучшего изо всей упряжки, и теперь бегаю в поисках. Я ничего не ел и не пил вот уже три дня, потому что не смею вернуться в город. Ведь меня посадят в тюрьму: мне нечем заплатить за быка. Все, что у меня есть на свете, вы видите на мне. А еще у меня есть больная мать. У той не было ничего, кроме скверного тюфяка, но и его вытащили у нее из-под спины, и теперь лежит она прямо на соломе, и о ней я горюю больше, чем о себе. Добро появляется и исчезает, и то, что я потерял теперь, я заработаю в другой раз и верну деньги за быка, когда смогу, и потому я не плачу. А вы льете слезы из-за дрянной собачонки. Да проклятие тому, кто похвалит вас за это!»[178] Здесь слышится раздражение гораздо более серьезное, чем в речах пастухов.