Повторение пройденного

Я думал об этом, когда видел ее и когда не видел. Я думал об этом утром, днем, вечером и ночью. Ночью все кажется простым и легким. Будет день, и завтра я спрошу ее, и сам скажу.

Но наступал день, и я уже ничего не мог сказать.

За ночные мысли мне попадало. Отцу было некогда, и он, в худшем случае, шутил, а вот мать:

- Опять ночью не спал? И писал что-то? Думаешь, я не видела? Ведь зажигал настольную лампу?

Я не мог отговориться, что вскакивал ночью, чтобы приготовить очередное домашнее задание. И сказать правду - что писал стихи о Наташе тоже не мог.

Зато в Доме пионеров Вера Ивановна, кажется, понимала меня.

- Ничего, дети, он прочтет в следующий раз, - говорила Вера Ивановна. - А пока мы поручим ему подготовить очередной номер нашего журнала...

И я готовил очередной номер журнала "Зеленый шум", выходивший тиражом в два экземпляра.

...Во дворе у меня был приятель. Давний приятель и мой ровесник Боря Скворцов. По Боре вздыхали все девчонки. Он был красивый парень, не чета мне, и считался у нас специалистом по девчоночьим сердцам.

Я решил посоветоваться с Борей, как бы от имени одного своего друга.

- Ну и что? - сказал специалист, выслушав мой рассказ.

- Как - что! - Ведь она ходит с ним, разговаривает. Он провожает ее... В музей они ходили...

- Это все не имеет значения! - авторитетно заявил Боря. - Все девчонки любят, когда за ними ухаживают.

- А то, что она старше его и не стесняется?

Боря серьезно почесал лоб:

- Здесь две причины могут быть. Или ей интересно с ним, если, допустим, он умный, а она не очень. Или... А как у них с ростом?

- Что с ростом?

Признаюсь, насчет роста в таком смысле я никогда не думал. Но вообще-то из-за своего роста я буквально страдал в школе. Не хотелось быть похожим на второгодника.

- Кто выше из них, кто ниже? - пояснил Боря. - Девчонки маленьких не любят.

- Он выше, - бодро сказал я. Уж что-что, а за рост я отвечал головой - небольшой своей головой, сидевшей на длинной шее и на еще более длинном, тощем туловище.

- Понятно! Тогда все понятно. Значит, он ей чем-то нравится.

Я обрадовался и тут же испугался: а вдруг Боря догадается?

- Мне тоже так кажется, - сказал я неискренне, безразличным тоном. Ну, а как он-то, должен ей сказать, что она ему... что он любит ее?

Специалист опять задумался и почесал лоб.

- А он - как? - спросил наконец Боря. - Из смелых парень или так трусишка зайка серенький?

Мне явно не хотелось признаваться в своей робости, но я мужественно произнес:

- Нет, он не из смелых, пожалуй...

- Тогда лучше пусть записку напишет, - посоветовал Боря. - Так, мол, и так, люблю тебя и жить без тебя не могу! Только записку прямо ей надо отдать, в руки. А то всякое бывает... Попадется кому другому... Засмеять могут, и все такое прочее.

Судя по всему, Боря основывался на собственном опыте.

Я так и сделал. Написал. Но через час порвал и написал заново. Потом еще раз. Все получалось не так.

Больше всего я боялся матери, но на этот раз меня застиг отец!

- Что, опять стихи? О чем?

Мой отец сам когда-то писал стихи (мать говорила, что очень хорошие; наверно, стихи посвящались ей) и радовался, что я продолжаю его традицию.

Хорошо, что я записку писал в тетрадке со стихами.

- Вот, - сказал я и ткнул пальцем в срочно перевернутую страницу.

Отец взял у меня тетрадку (слава богу, записка осталась у меня в руках) и стал читать вслух:

В заунывном шуме сосенном,

В тишине дождливой дня

Приближенье серой осени

Вновь на сердце у меня.

Как забытое, далекое,

Где-то в самом тайнике

Вместе с пушкинскими строками

О печали и тоске.

Дни бегут, недели, месяцы...

Ведь должно же все пройти!

Как Есенин мог повеситься,

В жизни выход не найти?

Ведь не все еще заброшено!

Есть Россия - наша мать.

Даже в грусти есть хорошее,

То, что многим не понять!

- Вот какая штука. По-моему, достаточно меланхолично, - заметил отец. - И что ж, это ты вправду так мрачно настроен?

- Но это же стихи, папа!

- А, ну тогда конечно, - понимающе сказал отец.

Я и в самом деле считал, что стихи это стихи, и писать их надо не так, как говоришь или думаешь.

- А Николаю Степанычу показывал? - спросил отец.

- Показывал.

Николай Степанович - наш сосед по квартире, отец очень любил его.

- А в Доме пионеров?

Я промолчал.

- И хорошо сделал, - заметил отец.

На следующий день я вновь переписал записку. Теперь в ней было самое простое: три слова - и инициал вместо подписи...

В этот вечер я пошел в Дом пионеров, но ее не встретил. Вернулся домой, перечитал записку и добавил: "Очень!" А через минуту дописал ее любимые слова: "Не сердись!"

Через два дня я с огромным трудом передал ей эту записку. По-моему, она очень удивилась. Даже не столько записке, сколько тому, что я сразу удрал.

Но мне уже было все равно.

Одна комната - это одна комната, и часто я слышал то, что мне не положено было слышать.