Поздние новеллы

Молодежь танцует увлеченно, если то, что она там исполняет со степенной страстностью, можно назвать танцами. Медленное перетаптывание по ковру в какую-то странную обнимку, в новомодной манере, согласно какому-то непроницаемому предписанию — выставленная вперед нижняя часть туловища, приподнятые плечи и несколько вихляющие бедра, — без устали, потому что так устать нельзя. Вздымающихся грудей, раскрасневшихся щек нет и в помине. Иногда в паре танцуют две девушки, а то и двое юношей; им это совершенно все равно. И так, кто млея, кто трюкачествуя, они ходят под экзотические звуки граммофона с крупной, грубой иглой, чтобы получалось громко, откуда раздаются все эти их шимми, фокстроты и уанстепы, эти дубль-фоксы, африканские шимми, Java-dances и креольские польки — ароматизированная дикость чуждых ритмов, монотонные, расфуфыренные негритянские забавы с оркестровыми виньетками, клавишными переборами, ударными и прищелкиванием.

— Как называется эта пластинка? — после одной пьесы, которая совсем недурно млеет и трюкачествует и кой-какими сочинительскими подробностями сравнительно симпатична, осведомляется Корнелиус у Ингрид — та как раз танцует у него под носом с бледным спекулянтом.

— «Утешься, прекрасное дитя», князь фон Паппенхайм, — отвечает она, приятно улыбаясь белыми зубами.

Под люстрой колышется дым от сигарет. Праздничный аромат сгустился — тот сладковато-удушливый, плотный, возбуждающий, богатый ингредиентами вечерний чад, который для всякого, особенно для переживших слишком чувствительную юность, полон стольких воспоминаний и незрелой душевной боли… «Маленькие» все еще в холле; поскольку праздник доставляет им такую радость, они получили разрешение веселиться до восьми. Молодые люди к ним привыкли; малыши в какой-то степени по-своему стали частью вечера. Они, кстати сказать, разделились: Кусачик в своей синей бархатной курточке кружится в одиночестве на середине ковра, а Лорхен уморительно докучает перетаптывающейся паре, стараясь ухватить танцора за смокинг. Это Макс Гергезель со своей дамой, Плайхингер. Они движутся хорошо, следить за ними — одно удовольствие. Нужно признать, из этих танцев дикой современности вполне можно смастерить нечто симпатичное, если за них берутся правильные люди. Молодой Гергезель ведет превосходно, насколько можно понять — в рамках правил, но свободно. Как элегантно, когда хватает пространства для маневров, он отводит ногу назад! Но и на месте, в толчее ему удается держаться со вкусом — при содействии податливой партнерши, обладающей удивительной грациозностью, которую иногда демонстрируют полные женщины. Сблизив лица, они беседуют, делая вид, будто не замечают преследующую их Лорхен. Все вокруг смеются над упорствующей малышкой, и, когда троица приближается к нему, доктор Корнелиус пытается поймать своего дитенка и привлечь его к себе. Но Лорхен, чуть ли не морщась, уворачивается, сейчас она и слышать ничего не хочет про Абеля. Она его не знает, упирается ему ручонками в грудь и нервно, раздраженно, отвернув милое личико, силится избавиться от него, поспешая вослед своему капризу.

Профессор не в силах отогнать некое болезненное чувство. В эту минуту он ненавидит праздник, который своими ингредиентами смутил сердечко его любимицы, отдалил ее. Его любовь — не вполне беспристрастная, не вполне в своих корнях безупречная — чувствительна. Он машинально улыбается, но взгляд его помрачнел и зацепился за что-то под ногами, за какой-то узор на ковре, между ног танцующих.

— Маленьким пора спать, — говорит он жене.

Но она просит для них еще пятнадцать минут. Им ведь обещали, они в таком упоении от праздничной сутолоки. Он опять улыбается, качает головой, секунду еще стоит на месте, а затем идет в гардероб, забитый пальто, кашне, шляпами и ботами.

Он с трудом вытаскивает свои вещи из-под груды, и в этот момент, утирая лоб платком, в гардероб заходит Макс Гергезель.

— Господин профессор! — говорит он в гергезелевской манере, несколько снизу вверх, как подобает молодому человеку. — Вы уходите? Какое уродство с моими туфлями, они давят, как Карл Великий. Эта ерунда, оказывается, мне просто мала, помимо того что не гнется. Вот здесь так давит, на ноготь большого пальца, что и словами не передать, — говорит он, стоя на одной ноге, а другую обхватив обеими руками. — Придется переобуться, теперь пусть потрудятся уличные… О, могу я вам помочь?

— Что вы, спасибо! — откликается Корнелиус. — Оставьте, прошу вас! Лучше поскорее избавьтесь от вашей муки! Очень любезно с вашей стороны… — говорит он, поскольку Гергезель уже опустился на колено застегнуть ему пряжку на ботах.

Профессор благодарит, приятно тронутый такой почтительно-искренней услужливостью.

— Переобувайтесь и веселитесь! — желает он. — Никуда не годится танцевать в туфлях, которые жмут. Непременно переобуйтесь. Всего доброго, я немного продышусь.

— Я еще потанцую с Лорхен, — кричит ему вдогонку Гергезель. — Она станет прекрасной танцовщицей, когда войдет в возраст. Даю слово!