Поздний бунт. Андрей Старицкий.

Не решался Овчина-Телепнев ослушаться своей любимой царицы не только из-за нежелания лишиться ее нежных поцелуев, но и потому, что, хотя и был от нее без ума, ее побаивался, знал, какой она может быть холодной, что она жестока по натуре своей.

Опасения эти, однако, не мешали ему думать над тем, как, не нарушая запрет Елены, достичь своей цели. А ищущий всегда найдет. Вот его и осенило: «Пытать надо сыновей князя Воротынского на его глазах. Не устоит, признается, что присоединился к заговору».

И вот сидевших долгое время без всякого внимания князя Воротынского и его сыновей дьяк Казенного двора известил с грустью:

- Завтра велено доставить вас в пыточную. Мало Овчина посадил вас на хлеб и кислый квас, еще что-то затеял. Злобствует.

Посчитав, что и без того сказал много лишнего, дьяк поклонился и покинул камеру.

Долго молчали отец и сыновья, обдумывая услышанное. Назначенный Овчиной голодный паек давно бы их обессилил, но дьяк Казенного двора закрывал глаза на почти ежедневные посылки с домашней снедью, которые княгиня передавала с кем-либо из стражников, несших службу внутри подземелья. Это давало узникам не только физическую силу, но и духовную. Теперь же их ждало серьезное испытание.

Первым заговорил княжич Михаил. Твердо. Как испытанный жизнью муж:

- Отец! За себя и за Владимира скажу: не сомневайся, не посрамим мы своего рода!

- Не посрамим! - горячо поддержал старшего брата княжич Владимир. - Клянемся!

- Спасибо, сыны мои. Коль Бог судил нам лютую смерть, примем ее с честью, достойной нашего славного рода.

В пыточную князей повели затемно. Боялся Овчина-Телепнев лишнего глаза. И узкие переходы в пыточной башне, зловеще мрачные в тусклом свете, и гулко метавшееся меж замшелых стен эхо от шагов, и сам этот долгий и ужасающий путь, по которому вели несчастных на пытки - все это уже должно было лишить их мужества и отнять волю к сопротивлению, как и зловещий вид пыточной. Под потускневшими от времени и грязи иконами приютился столик, за которым сидел убогого вида подьячий, готовый записывать признания пытаемых. Свиток и набор гусиных перьев освещала сальная свеча, нещадно чадившая. В противоположном углу - горн с кучей источающих жар, подмигивающих синими языками углей, на которых лежали длинные прутья, раскаленные до бела. По стенам крюки, плетки со свинцовыми звездочками на концах; к стене притиснут стол, на котором разложены щипцы, иглы и прочие орудия пыток со следами застывшей на них крови. Пугающе густой слой запекшейся крови на двух лавках, поставленных у противоположной от стола стены, тоже густо забрызганной кровью.

Бурые пятна от крови виднелись и на льняных красных косоворотках двух бугаев, которые встретили Воротынских изучающим взглядом, прикидывая, должно быть, много ли с ними придется возиться, чтобы заставить выложить нужное князю Овчине-Телепневу.

Овчину, который предупредил палачей-истязателей, что сам станет вести допрос, ждали долго. Подьячий дважды успел заострить все перья тонким ножом. Истязатели, устав от долгого стояния, расселись на окровавленных лавках и принялись медленно, с великой тщательностью, засучивать рукава.

Недюжинная сила почувствовалась в оголенных по локти руках. Жутко стало юным князьям от вида железной твердости рук, густо обросших короткими и жесткими волосами, более похожими на щетину старого хряка. Князь Иван сразу же заметил смену настроения у сыновей и спросил:

- Не забыли ли о клятве?

Сыновья не успели и рта открыть, как на них гаркнул один из палачей:

- Молчать! Зубы повышибаем! Языки откусим!

И оба палача даже привстали с лавки, готовые исполнить угрозу, если узники не подчинятся.

Снова наступило долгое молчание, но вот, наконец, в пыточной появился Овчина. Во всей красе. На нем малинового бархата кафтан, шитый жемчугом и алмазами. На ногах сафьяновые сапожки, тоже малиновые и тоже все в жемчугах и алмазах. На пухлых пальцах - массивные перстни, а на голове высоченная горлатная шапка куньего меха, отороченная чернобуркой. Гордо подступил он к Ивану Воротынскому:

- Трона захотел?!

- Хотел и хочу честно служить трону и отечеству.

- Стало быть, против меня ковы?!

- Мое дело удельное. Воеводить на украинах российских.

- Не юли! Сейчас заговоришь иначе!

Овчина-Телепнев кивнул палачам, и те стервятниками накинулись на Михаила и Владимира, в один миг оголив их юные торсы до пояса. Затем, повалив на лавки, прикрутили к ним сыромятными ремнями, которые с железной жестокостью врезались в тела.

- Не жалко сыновей? Полюбуйся, какие упругие тела их. - С ухмылкой спросил Овчина-Телепнев Воротынского. - Условие такое: либо ты признаешься в крамоле, либо кожа на твоих сыновьях разлохматится.

- Я не замешан в крамоле.

- Давай! - велел Овчина-Телепнев палачам. - Давай!

Раз велено, стало быть, нужно исполнять. Со всем старанием. Тем более что за старание получишь хорошие деньги. Да и полное господство над перворядными князьями тешит самолюбие, будоражит душу.