Поздний гость: Стихотворения и поэмы

В октябре 1944 года мы опять встречаем Корвин-Пиотровского в Париже. Он упомянут в «Черной тетради» Нины Берберовой: «Собрание поэтов в кафе "Грийон", в подвале. Когда-то собирались здесь. Пять лет не собирались. Все постарели, и я в том числе. Мамченко далеко не мальчик, Ставров – почти седой. Пиотровский. Появление Раевского и Гингера, – который уцелел. Почтили вставанием Юру Мандельштама, Воинова, Кнорринг и Дикого [Вильде]» [85] .

Еще в ноябре 1944 года Корвин-Пиотровский был избран в правление Объединения русских писателей и поэтов во Франции и вошел в состав его «Коллегии по проверке деятельности отдельных лиц в годы оккупации» [86] . В июне 1948 года он был награжден французской медалью Освобождения за участие в движении Сопротивления [87] . После войны семья жила трудно, зарабатывая на жизнь раскрашиванием шелковых платков [88] . Этим Корвин-Пиотровский платил за обучение сына в Англии. На некоторое время он примкнул к группе «возвращенцев», публиковал в их печати стихи и просоветские статьи [89] ; в давнее стихотворение «Плач Ярославны», варьирующее мотивы «Слова о полку Игореве», ввел упоминание «конницы Сталинграда» [90] . Советский паспорт Корвин-Пиотровский, однако, не взял и вскоре отошел от группы [91] . В письме к старому приятелю Роману Гулю (31 октября 1953) он писал: «Ты прав: я много наглупил, но видит Бог – сердце мое и руки мои – всегда были чисты. Я о многом сожалею, но ничего не стыжусь» [92] .

В это время Корвин-Пиотровский принимал участие в неформальных парижских литературных кружках. По субботам он посещал квартиру Сергея Рафальского, где собирались Гингер, Присманова, Шаршун, Кирилл Померанцев и другие [93] . В первой половине 1950-х годов на собраниях в квартире Анны Элькан, где жил Сергей Маковский, поэт встречался с Адамовичем, Ивановым, Одоевцевой, теми же Гингером и Присмановой [94] . Участие его в литературных вечерах, чтения и выступления в Париже – как индивидуальные, так и с другими авторами – отмечены с 16 декабря 1944 года по 9 февраля 1960 года [95] . С 1945 до 1950 года он нередко печатался в журнале «Новоселье», основанном в Нью-Йорке и позднее перенесенном в Париж; был включен также в несколько антологий и коллективных изданий – «Встреча» (1945), «Русский сборник» (1946), «Эстафета» (1948), «На Западе» (1953), «Муза Диаспоры» (1960). В 1950 году опубликовал сборник лирики «Воздушный змей» (куда вошли и тюремные стихи), в 1960 году – книгу «Поражение», состоящую из четырех поэм и небольшого числа стихотворений. Обе книги подтвердили его поэтическую репутацию [96] .

Парижские стихи Корвин-Пиотровского написаны в метафизическом ключе, по-прежнему ориентируются на Пушкина, но также и на философских поэтов XIX века – Баратынского, Тютчева. В них ощутима и лермонтовская традиция: так, во многих стихотворениях («На дымный луг, на дол холмистый…», «Терзаемый недугом грозным…», «Я освещен закатом бурным…» и др.) использованы мотивы «Демона». Нигилизм, опустошенность, отрешенность от мира выражены особенно в ранних стихах этого периода («Непрочное апрельское тепло…» и др.). Парижские пейзажи отмечены эмигрантской тоской по России («Дырявый зонт перекосился ниже…»). С Ходасевичем Корвин-Пиотровского связывает интерес к острым стыкам «низкого» быта и вечности, вторжениям чуда – или небытия – в каждодневный мир («Бредет прохожий, спотыкаясь…», «Очки», «Фрегат», «Сквозняк»). В центре тюремных стихотворений («За дверью голос дребезжит…», «Нас трое в камере одной…») – столкновение неволи и внутренней свободы, приобретающей трансцендентное измерение. Репертуар тем и топосов поэта невелик, часта традиционная символика двумирности (полет ангела, воздушного шара, бабочка, зеркало, дым, туман). Отмечалось также метрическое однообразие Корвин-Пиотровского [97] . После раннего периода, закончившегося в 1923 году, он отдавал явное предпочтение четырехстопному ямбу [98] . Из 197 стихотворений, включенных в первый том сборника «Поздний гость», только 40 используют иные размеры (обычно хорей и амфибрахий); четырехстопным ямбом написаны и все четыре поэмы [99] . Однако эта монотонность искупается разнообразием ритмических форм, умелой звукописью. Рифмовка Корвин-Пиотровского обычно проста, он отнюдь не избегает грамматических рифм. С годами в его поэзии нарастает странность и загадочность, появляются почти сюрреалистические образы, причудливые искажения перспективы, смысловые и/или грамматические сдвиги, многочисленные эллипсисы, иногда оттенок пародийности («Чиновник на казенном стуле…»). Не вошедшее в «Поздний гость» стихотворение «Астронавт», развивающее тему смертной космической пустоты, пожалуй, предсказывает Бродского. Все чаще литературные отсылки, особенно к Шекспиру («Леди Макбет в темной ложе», «Офелия» и др.).

Следует заметить, что поэт был взыскателен к себе: в его архиве сохранилось много стихов, не включенных в сборники (кстати, в них он сплошь и рядом употребляет иные размеры, чем четырехстопный ямб, вплоть до свободного стиха). Стихотворения часто перерабатывались, имея по несколько вариантов.

Критики отмечали тяготение Корвин-Пиотровского к большим формам, нечастое у эмигрантских поэтов [100] . Некоторые (например, Ю. Иваск) говорили, что ему больше всего удавались поэмы [101] . Они посвящены детству в Белой Церкви («Золотой песок»), военным и эмигрантским воспоминаниям («Поражение», «Ночная прогулка»), истории еврейского мальчика, который предстает как бы двойником автора («Возвращение»). Все эти произведения отличаются легкостью и непринужденностью интонаций (автор часто вводит отступления, использует переносы, скобки и т.п.), а также некоторой смутностью и невнятностью сюжета, как бы случайностью образов, не только отсылая к пушкинской традиции, но и напоминая, скажем, поэмы Кузмина из его книги «Форель разбивает лед» [102] . Поэт продолжал печатать и прозу – рассказы, которые часто развивали мотивы, сходные с мотивами стихов и поэм (детство, война, впечатления искусства) [103] .

С 1953 года Корвин-Пиотровский был постоянным сотрудником «Нового журнала». Примерно с этого времени он стал планировать переезд в Америку, хотя старый приятель Роман Гуль предупреждал его о сопряженных с этим политических сложностях («Твое послевоенное "совпатриотство", участие в газете этой гнусной – вероятно, вам всем очень повредило в смысле возможности переезда сюда. Ибо, как всегда в таких случаях, – из мухи часто делают слона и к[акие]-н[ибудь] русские настрочат на тебя такие доносищи – что надо годами разматывать будет всю эту беллетристику» [104] ). В начале 1961 года (видимо, в феврале) поэт с семьей все же переселился в США, куда еще в 1938 году переехали из Берлина родственники Нины Алексеевны (сестра Люси Росс и ее муж). Здесь он принял американское гражданство. Семья жила на французские сбережения, с 1963 года родителям помогал и Андрей (ставший профессором математики Андрэ де Корвином). Жили в Сан-Хосе, позднее в Лос-Анджелесе. «Я – вне быта!» – писал Корвин-Пиотровский Офросимову [105] . У него появились новые друзья, в том числе известный славист, выходец из СССР Владимир Марков.

К калифорнийскому периоду в итоговом сборнике отнесены несколько десятков пейзажных и философских стихов (некоторые написаны еще в Европе). Они отмечены дневниковой интимностью, нередко – ощущением приближающейся смерти («Бессонница и задыханье…», «Не от свинца, не от огня…»). Среди них тематически (и ритмически) выделяются стихотворения о Дмитрии Самозванце и Марине Мнишек [106] («Налево, направо – шагай без разбора…», «Замостье, и Збараж, и Краков вельможный…»), а также о прибытии праха эмигранта на крейсере в Россию («Для последнего парада…»):