Поздний сталинизм: Эстетика политики. Том 1

Неожиданно его обрадовала новизной взгляда брошюра с изложением теории Дарвина. В ней он узнал собственные мысли, смутно, но настойчиво тревожившие его. Нет в мире застывших, раз навсегда неизменных и не поддающихся изменению форм. Все изменчиво! Все в движении, все поддается изменению… Изменчивость видов! Как близка была ему эта идея, потрясшая мир!.. Долго не мог достать сочинений Дарвина, но зато уж, когда раздобыл, они стали его настольными книгами.

Объяснение происходящего в биологии в изложении для детей не просто упрощалось, но приводилось в соответствие с установленной философской матрицей. Подобно тому как в догегелевской философии доминировала метафизика, в естествознании доминировал классификаторский эмпиризм: «На полках академических библиотек устанавливались все новые и новые тома в тысячи страниц убористого шрифта. В этих томах до мельчайших подробностей описывались особенности новооткрытых животных и растений. Усики, зубчики, пятнышки, крапинки, пушок, узор… Число линнеевских видов исчислялось уже многими тысячами, и все конца не было их потоку. И каждый вид считался незыблемым, неизменным». Но Дарвин разбил эту статику. Подобно Гегелю, привнесшему диалектику, он открыл изменчивость:

Дарвин решительно высказал мысль, что виды, установленные Карлом Линнеем, изменчивы. Армия науки распалась на яростно враждующие лагери. Последние годы века кипели бурными спорами.

– Вид неизменен в тысячелетиях! – кричали одни.

– Вид изменяется! – возражали другие.

Иван Владимирович не сомневался в том, кто прав в этом споре. Когда он клал перед собой зрелый плод лесной яблони, похожий на ягоду, и рядом с ним свое полуторафунтовое яблоко с детскую голову величиной, для него было совершенно ясно, что вид изменяется…

Мог ли он сомневаться в податливости, изменчивости растений, когда сам скрещивал «владимирку» с «черешней Винклера», терн с мирабелью, «гриот» с вишней «лотовкой». Тут все было для него ясно.

Ясно должно было быть и читателям «средних и старших классов школы»: Мичурин – это Маркс, дозревший до того, что мир надо не «объяснять», а «изменять»: «Дарвин старался раскрыть законы естественного возникновения видов. А Иван Владимирович мечтал о большем – о полной власти над растительными организмами: он хотел знать, как управлять заново созданными растениями-гибридами, как делать устойчивыми драгоценные качества, с таким трудом отвоеванные».

Параллельно научной развивается линия, условно говоря, народная. «Народ высоко ценит труды старейших и самых верных учеников Ивана Владимировича Мичурина, первым среди которых страна называет Трофима Денисовича Лысенко. Содружество мичуринцев нерушимо и плодотворно» («первый среди самых верных учеников», «нерушимое единство» – подобный дискурс раньше мог быть обращен только к вождю). «Народная наука» прежде всего патриотична. Переходящая из биографии в биографию история с американцами, которые якобы сманивали Мичурина, выглядит теперь так:

– Никуда я не поеду с родной земли, с ума мне сходить нечего, – решительно потряс головой Иван Владимирович и, помолчав, добавил: – У меня за плечами уже почти полсотни лет, почтеннейший мистер, а вы в Америку вздумали сманивать. Ведь работа моя русским садам нужна. Родине служу. Разве могу я, русский человек, бросить ее!.. Нет, почтеннейший, у меня слово крепкое. Золотом меня не сманишь.