Поздний сталинизм: Эстетика политики. Том 1

…Посеял Лысенко-отец это зерно в весеннюю землю и стал ждать: каков-то урожай из него будет? Следит сам он за своим полем, следят и соседи – и все удивляются. Ростки, всходы дало это удивительное поле гораздо раньше, чем другие яровые поля, соседские. А когда стали наливаться колосья, то все так и ахнули:

– Ну и пшеница уродилась у Дениса Никаноровича Лысенко!.. Как в сказке, что ли, он подчинил себе природу?

А ничего сказочного, необъяснимого тут, конечно, не было, как не бывало чудес и у самого Мичурина. Просто сумел молодой агроном Трофим Денисович Лысенко понять, чего требует природа.

A затем, в согласии, в содружестве с природой, он повернул развитие капризного растения – пшеницы на такой путь, какой был больше всего удобен и выгоден человеку.

Не удивительно, что Мичурин

сразу же понял, что Трофим Денисович Лысенко – его последователь, его ученик. Он также умело управляет природой растений. Мичурин так и сказал своим помощникам:

– Этот человек будет надежным продолжателем моего дела!

Мичурин не ошибся. Сейчас академик Трофим Денисович Лысенко является верным продолжателем мичуринского дела. Он возглавляет многочисленную армию мичуринцев в Советской Стране. Мичуринское учение находится в надежных руках.

Многие из этих историй (правда, в ином стилистическом ключе) повторялись в биографии, вышедшей в серии ЖЗЛ. И хотя в «Повести о Мичурине» для детей среднего и старшего школьного возраста биография Мичурина излагалась менее подробно, чем в книге для ЖЗЛ, она компенсировалась стилевой гомогенностью. Это был полусказочный рассказ о том, что не подлежало верификации. Так, там рассказывалось о прадеде Мичурина, который якобы разводил сады под Калугой в екатерининские (!) времена:

Когда старик умирал, наказал он своему сыну, деду Вани: всеми силами добиваться того, чего сам добиться не сумел и не успел. И сын его, Иван Иванович, наказ помнил. После наполеоновского нашествия пришлось ему участвовать в заграничном походе: Варшава, Берлин, Франкфурт – все по пятам Бонапарта. Много обильных садами мест прошел он с полком. И где бы ни случалось ему съесть яблоко, грушу или сливу, он семена не бросал наземь, а бережно прятал в сержантский свой ранец. По мере возможности разузнавал и названия. То были «ренеты», «риппенапфели», «тульдерлинги», да «штрейфлинги», да груши «беры», тающие, как масло, на языке.

Рассказ должен был воспитывать патриотизм, поэтому когда у деда все деревья погибли «на лютом российском морозе, махнул рукой Иван Иванович на иноземные фрукты. С тех пор не пытался он больше приучать к лютым российским зимам капризные западные деревца. Занялся местными, русскими сортами, стал отбирать из них что получше. Однако успеха не имел и в этом». И все же «дед не хотел бросить мечту о новом сорте. Когда он умирал, то кричал на смертном одре: «Владимир, ежели новую „беру“ выведешь, не сметь оную „беру“ Наполеоном именовать!..» Вот так от прадеда к деду, от деда к отцу, а от отца к сыну – с «времен очаковских и покоренья Крыма» – выжила мичуринская мечта.