Пожар Латинского проспекта

— Прикинь, он мне ещё и высказал: «Бляха, ты мне вопросы такие детские задаёшь!.. Ещё и во время заседания! Я, что ли, должен этот песок везти? Они взялись делать — пусть сами и везут!»

Начиналось!

— …Нет! — отрезал Слава в телефонную трубку. — Ты, вообще, как там договаривался?.. Правильно, твоя — только работа! А материалами — пусть они обеспечивают!

В итоге, парни привезли на хозяйском пикапе полный кузов песка — не прошло и двух дней.

Благо, без работы я не стоял: бабушка!

Нет худа без добра — все семь вечеров недели могли теперь быть отданы работе. О том, чтобы пойти теперь на танцпол, понятное дело, и речи идти не могло…

* * *

Пасха в этом году выдалась ранняя — четвёртого апреля. Небосвод был иссиня-чист, солнце светило по-весеннему ярко, налетавший ветер пронзал холодом, непутёвый Гаврила смыкал круг каменного мангала в убогой надежде, что Бог за сегодняшнюю работу его простит.

В конце концов, более тяжкие грехи на совести лежали…

А ведь даже с Ушакова, когда надумал в прошлом году прийти работать на Пасху, его очень дружелюбно хозяева, сами убывавшие куда-то, отправили восвояси: «Идите, Алексей, празднуйте сегодня!»

Но здесь нынче — слава Богу! — я был совершенно один.

Христос воскрес! Ты тоже возвращайся

В танцпола мир, оставленный тобой.

Ненужных встреч ты больше там не опасайся —

Партнёр твой — танец, счастлив он партнёршею такой!

Не слишком вдохновенно, ясно, последняя строчка была сооружена, но в такой день надо доброе ей хоть что сказать!А фантазия-то вся на другое сооружение переключилась…

Надо было уже закончить строение — третью неделю работа, за переносами сооружения из угла в угол да подвозом материалов, тянулась. С отбегами, конечно, во второй половине дня к бабушке: больше одного ряда в день тяжеленного булыжника установить было нельзя. Но сегодня всё вышло к своему завершению — каменный контур был полностью выгнан, и оставалось лишь выложить внутри топку из огнеупорного кирпича. Само пространство подсказало решение — боковые кирпичи внутри должны были расходиться под небольшим углом-завалом: чтоб, упираясь в верхний булыжник, «сходить на нет».

Конечно, надо было поработать — много подрезки, причём, подрезки фигурной: каждый стык с булыжником будет витиеват. Но на этих-то остриях и будет одержана победа — полная! Безоговорочная. И будет топка эта и взгляды притягивать, и взоры ворожить…

В такие моменты ремесленник превращается в мастера — не полениться только!

А языки пламени, кстати, будут кирпичикам этим, вверх устремлённым и «кучеряво» подрезанным, ещё и гармонию являть — полную!

Тут и рядить не о чем: цена вопроса-то — работы день!

А в этот светлый день всё должно получиться…

Помню, шесть лет назад отделывали мы внутри парикмахерскую, и пожилой Александрович, уезжая, как обычно, со своими ребятами на выходные (они были из области), задушевно мне сказал:

— Ты, Лёха, завтра только не работай: грех!

— Саныч, — ответил я тогда, — мы с тобой так строго постились, что, конечно, большой нам грех завтра поработать!

Каждый рабочий полдень мы уговаривали с его разбитной бригадой в обед по бутылке-другой: «Святое дело!»

Но работать я в ту Пасху не стал: разговелся основательно — чтоб Саныча, значит, не ослушаться да не обидеть… А получилось — Татьяну покоробил, мягко говоря.

Так что правильно даже — мне нынче работать!

Кирпичи подрезались основательно и не спеша, примеряясь каждый к месту по несколько раз. Да ведь их и было-то — двадцать семь по кругу! Это — не десятки тысяч камней с Ушакова…

А было дело ещё покруче! Десять лет назад, в канун Пасхи, помогал я хорошим друзьям переезжать — так вот получилось!

Вечер субботы жаркий, жители четырнадцатиэтажного «муравейника» с пакетами да авоськами домой спешат, а мы оба лифта — пассажирский и грузовой — заняли! И роптал тогда приходящий народ: «Господи!» — и высказывал я запальчиво в ответ: «Да не поминайте вы Бога всуе, да ещё в Пасхи канун!»

Чтящий, тоже!..

Но бегал я с десятого этажа и обратно как заводной: усталости тогда не ведал.

— Ты, Лёха, прямо как электровеник летал, — сказала на следующий день друга жена, — без тебя бы мы за полночь только и управились.

Случайно уж встретились: мы с Татьяной катили коляску со спящим Семёном, а они на эллинг ехали.

На всё Божий промысел!

И ели мы тогда у реки печёного карася, и кагор пригубливали, и хлеба преломляли… А Гаврила с другом ещё и по водочке «отлетел»!

А топка получалась — ничего себе! Словно лучики солнца, расходились к краям жёлтые, хаотично заострённые кирпичи: здорово!

Тот, двухтысячный, год был вообще какой-то особенный, светлый. Три нуля — новое тысячелетие. Новые надежды, и всё ещё впереди… И учился я ещё заочно, сессии правдами-неправдами сдавая; и работы по камню у людей хороших было валом, и рос

я по ходу её… И рассказы на колене, в автобусе, рождались один за другим — легко и здорово, и сын мой в тот год родился!

Вот что было главным! От этого счастья и весь двухтысячный светом озарился.