Пожар Латинского проспекта

— Ага — сто лет я ей гнулся!.. Не знаю… Было бы куда вернуться — даже бы и не думал… Слава, а скажи: ладно я-то — у меня дом в другой уже стране остался!.. А ты-то вот, чего не вернёшься? Тебе-то здесь чего терять? Работу эту поганую, которую, кстати, ты и там валом можешь найти?!

Не надо было мне так щедро наливать!

— Да, видишь, — раздумчиво проговорил Слава, — если уж возвращаться — надо возвратиться с чем-то… А я — с чем я сейчас вернусь?

Тут я его понимал.

Грустно замолчали каждый о своём: Слава о тех годах, которые уж не вернуть; а глубокомысленный его собеседник — о почти уж опустевшей баклажке, в которой на последнюю рюмку только и осталось.

— А вот у тебя, — участливо спросил Джон, — никогда никаких мыслей, там, о…

— Самоубийстве, что-ли?..

— Ну да!..

Пришёл, называется, на помощь — разрядил звенящую тишину!

— Ты знаешь, был в моей жизни целый год, когда мысли об этом не то чтобы приходили в мою голову — они редко её покидали. Но, точнее, не об этом, как таковом, а о том — нужен ли я вообще этому миру?.. Но это было, когда все мы, работяги, стали вдруг не нужны: тогда казалось — навсегда. А теперь-то — другое! Теперь-то — на части рвут: бежать впору!

«На ход ноги» последнюю и опрокинул.

* * *

А момент в жизни у меня такой действительно был — когда приходилось сомневаться: нужен ли я этому миру? Время было подходящее — бандитского «капитализма» самый разгул, а и времени у меня было за край: почти годовой рейс на тунцелове выдался. Ещё, конечно, муза номер первая — та ещё стервочка-оторвочка — накладывалась!.. Но все мои философские измышления «to be, or not to be» в один миг обрубал взмахом ладони седовласый живчик боцман, с коим дружно делили мы каюту:

— Ты мне эти мысли брось! Чтоб я больше и не слышал даже!

Он молодец, никого не боялся! Кроме, быть может, детей внебрачных — нежданной с ними встречи…

А и Татьяна тогда в моей жизни уже была — пусть пока только и тёплыми своими радиограммами.

И был ещё плеск лазоревых волн, запах моря от сохнущего невода, зуд ладоней по ожидающей вскоре печной кельме, и внутреннее, гораздо более сильное, чем всё берегово-досужее, насквозь нынче фальшивое — крепкое:«Прорвёмся!»

Конечно! А уж гамлетствовать после — как-нибудь…

— Я понимаю теперь, почему Нахимова не могла тобой увлечься!..

Я лежал и хандрил, глядя в узкий — как белый свет мой теперь с овчинку — белый потолок. В тёщиной комнате — родители Татьяны, конечно, по субботнему утру уехали на дачу. Потолок этот набело делал я в прошлом году, так и не замазав до сих пор стыки между потолочными галтелями. Галтели эти всё не хотели ровно клеиться по кривым-то стенам, и я, помнится, психанул тогда по ходу дела, на что Иванович сказал: «Ну, надо же всё-таки сделать, чтоб по-человечески было… Давай, дочка, держи с той стороны!» И полез сам на табурет — прижимать от трубы какой-то попавшейся под руку коробочкой упрямо негнущуюся галтель. А Татьяна осталась другой край рукой прижимать — пока не схватится?

Как мне их всех жалко тогда стало! Что без меня они могли бы сделать?

А теперь?..

— Я понимаю теперь, почему Нахимова не могла тобой увлечься!..

Да уж прямо: «Не могла»!

— Она способна оценить только сильных мужчин! — зло выговаривала мне Татьяна, в домашних хлопотах снуя на лоджию и обратно — по поводу и лишний раз. — Я тоже выходила замуж за сильного и уверенного в себе человека! А не такого как!..

Некогда сильный и уверенный, а нынче «такой как», нашёл, наконец, силы морального плана оторваться от подушки и, без затей собравшись, отвалил прочь: лежать-то тоже весь день устанешь.

Почти пустой трамвай довёз меня до конечной остановки чуть не единственно оставшегося в городе трамвайного маршрута. Теперь, миновав улицу с медно-зелёной, остроконечной кирхой, можно было выйти на нужную мне автобусную остановку.

Апрельский день был свеж и весел. Солнце лилось вовсю, обещая беззаботное тепло до самого вечера. А мне уже было даже и жарко в зимних своих ботинках. «Бальные» туфли зачем-то ещё береглись, а уж про те плетёнки, в которых ступил на танцпол, и речи не шло: кощунство какое! Так и топал — по тёплому уже асфальту.

Шёл…

Всё-таки верно, что на детях природа отдыхает: отец у меня такой водитель! Всегда им был. Профессиональный шофёр. Из тех ещё лет, когда эта специальность была уважаемой профессией и шофёры — «шофера’» — выручали друг друга на трассах вполне

бескорыстно. Ни одной аварии отец не вытворил за всю жизнь. Одной чужой, увиденной в молодости, хватило: «Ну, и что, что лихача того посадили: жизней-то тех молодых не вернёшь!»

Но кручение баранки, всегда я подозревал, было делом всё-таки не первым. Поползать бы под машиной, в яму смотровую нырнуть, разобрать полдвигателя, а потом собрать — забыв прокладку какую-нибудь на место приторочить (случалось и такое). Зато двойная потом радость — после полудня беспрестанной заводки всё барахлившего двигателя причину — прокладку эту — мастерски обнаружить и профессионально устранить.

Честное слово, сдавалось — ничего другого отцу было не надо!

Счастливый он.