Пожар Латинского проспекта

Какой-то миг, всего лишь! Именно тот, в который должен я был Любу от удара уберечь — обязан! Да куда уж мне: тут в своих ногах двоих бы разобраться — не до хорошего! —

 чтоб ещё и по сторонам глядеть. Вот это и есть — дилетант! Опытный партнёр всё боковым зрением бы схватил, и сделал, как надо.

Защитничек! Рыцарь, ёшкин кот!

* * *

Спозаранок уезжая на работу, я оставил бальзам «Спасатель», которым залечивал в море ушибы и который непременно носил в кармане на Ушакова вместо крема для рук, на листе формата А;4. Во всю ширь коего распинался слёзно перед Татьяной передать чудотворный Любе-партнёрше.

Спасатель этот мне «присоветовала» милая знакомая — фармацевт из аптеки неподалёку от дома, по взаимной, ни к чему не обязывающей симпатии. Бальзам был универсален: он и от ожогов, он же и от обморожений, от ушибов, порезов, воспалений — тоже он. Как на  базаре в Кальяо у перуанского торговца пучок непонятной травы: «От всех болезней». Потому и купил его, отправляясь в рейс на иностранный «пылесос», без меры черпавший рыбу в экономических водах Мавритании. Как оказалось, не зря: сразу пошёл тюбик по рукам, неумолимо худея в объёме. Но грех было отказать своим на чужбине. Немного и мне осталось — мазать лицо перед спуском в морозный трюм: «Бог даст, вылезу обратно». Ибо каждая вахта там была, как бой. Работа трюмных была не на пределе физических сил — за гранью, по сути, человеческих возможностей. И до конца каждой вахты нужно было попросту дожить: тридцать тонн, что опускали тебе из цеха, надо было

разбросать за пять с небольшим часов — полторы тысячи коробок. Да и не под ноги себе швырнуть — разнести по бортам, забрасывая и на тринадцатый — на вытянутых руках — ряд. И на каждый короб двадцатикилограммовый на всё про всё у тебя — подхватить, унести, уложить, вернуться — шесть секунд. Таков интервал между коробками, цепью надвигающихся по ленте транспортёра, как танки на поле боя. И некуда пятиться, нельзя

отступить!

Когда мне, в рейс снаряжая, знающие люди о том говорили, я отказывался верить: «Брехня! Невозможно просто это — физически». Когда уже работал в этом кошмаре, не мог даже сам себе, вахту закончив, объяснить — как, в конце концов, это сделалось:

короба таки были уложены!

С трюмным моим сменщиком мы расходились со словами: «Я сделал всё, что мог! Удачи! Держись! Не будешь успевать — буди». Старались, конечно, облегчить друг другу участь на предстоящие шесть часов: лесенкой закладывали борта, чтобы оставалась лишь середина — меньше бегать. Однажды, когда Атлантика чуть приштормила наше небольшое судно, все мои благие потуги ухнули десятками тонн, сложившись в ужасающую взор груду. Слезший шотландский очкарик — рыбмастер, искренне поне-

годовав («Fuck! Fuck!»), засучил рукава и, локоть о локоть со мной, взялся за дело. Потом,

вытирая запотевшие очки, наказал укладывать короба от борта до борта — чтоб никакая

качка страшна не была, и велел идти есть: «Coock! Coock!» Я ослушался и остался с ним до победного — мы тоже, чай, моряки! И громоздил в дальнейшем коробки всё так же лесенкой — на свой страх и риск.

Потом тоже многие не верили, сколько заработал я за тот рейс. Грише однажды для хохмы захватил из дому расчётный лист: «Посмотрите, как Лёху ценили!»

Правда, деньгам тем была уготована горькая участь…

Даром трюмный мой собрат сказал однажды: «Ничё, Лёха! Сейчас доработаешь контракт, улетишь домой — и забудешь всё, как страшный сон!»

Настоящий кошмар — ужас тихий! — был на самом деле ещё только по курсу!.. Как айсберг у «Титаника».

* * *

Да будет тебе, Гаврила, скулить! А вспомни те семнадцать евро, что щедро и безоглядно выделяла в том рейсе европейская компания на твоё питание ежесуточно! Шведский стол, с полудюжиной салатов, из которых ты за обедом смог съедать только две-три ложки, буквально, своего любимого — с крабовыми палочками, — в придачу к трём же ложкам горячего бульона. Больше перед вахтой есть было никак нельзя — через двадцать минут ты будешь уже задыхаться в беге, проклиная и эти «лишние» ложки. А бедро курочки гриль заворачивал в фольгу и клал на верхнюю полку рундука в раздевалке: «На перекуре

заточу — уже можно будет!»… А лососина, порезанная тонкими кусочками судовым коком — поваром от Бога! — на огромной тарелке, что стояла постоянно в холодильнике салона — её почему-то, кроме Гаврилы, никто не ел, предпочитая котлеты и бифштексы: сельпо! Не ты ли просил: «Парни, сфотографируйте меня с бутербродом на фоне этой тарелки — чтоб я мог рассказывать, как однажды в жизни я красной рыбы досыта, до

отвала ел!»…

Да, и не хлебом единым!.. Вспомни, как выбегал ты на время небольшого, в сорок минут, перерыва-перекура на бак судна, спешно сбрасывая с себя и тут же развешивая на шпиле и якорном устройстве всю свою взмокшую трюмную одежду: пусть, под лучами яркого солнца и под дуновение лёгкого бриза, подсохнет чуть! И здесь же, рядом, подостлав картонную тару, свершали молитву мавританцы. И в том состоянии передышки от адской