Пожар на Хайгейт-райз

– Нет. – Он произнес это совершенно уверенно. – Нет, она, несомненно, ничего такого Пруденс не сказала. Да и что та могла сделать, чем помочь? Только расстроиться могла и мучиться от стыда, как и сама Клем.

– Но она и мучается, – сказала Шарлотта так же тихо. Горестные чувства переполняли ее; она же успела заметить, как это терзало Пруденс, когда ее муж восхвалял покойного епископа, считал его чуть ли не героем, достойным поклонения и восхищения… Какое же это ужасное бремя – жить с этим и никогда не иметь ни малейшей возможности хоть с кем-то поделиться своими горестями, не проговориться, даже намеком. Пруденс, должно быть, очень сильная женщина, хорошо понимающая, что такое преданность, чтобы хранить такую тайну. – Для нее это, вероятно, совершенно невыносимое положение, – добавила она.

– Да не знает она ничего! – продолжал настаивать Шоу. – Клем ничего ей не говорила – просто потому, что это будет, как вы сами сказали, невыносимо. Старина Джозайя, помогай ему Господь, считает, что епископ был чем-то вроде святого. Этот проклятый витраж в церкви – целиком его идея…

– Нет, она знает, – еще раз повторила Шарлотта, чуть наклоняясь вперед. – Я видела это по ее глазам, когда она смотрела на Анжелину и Селесту. Она в ужасе ждет, когда это выплывет наружу; она уже в отчаянии и жутко этого стыдится.

Так они и сидели за столом, упорно глядя друг на друга, оба уверенные в своей правоте, пока наконец лицо Шоу начало потихоньку проясняться – осознание услышанного было так очевидно, что дальше она говорила уже почти автоматически.

– Ну, что? Что вы поняли?

– Что Пруденс ничего не знает о деньгах Уорлингэмов. И это не то, чего она боится, глупая женщина…

– Тогда чего же она боится? – Шарлотте не понравилось, что доктор обозвал Пруденс глупой, но не этим сейчас следовало заниматься. – Чего она боится?

– Джозайи она боится. И презрения собственной семьи, их негодования…

– Презрения? За что? – снова перебила она его. – В чем тут дело?

– У Пруденс шестеро детей. – Доктор печально улыбнулся, его переполняла жалость. – И все роды у нее проходили очень тяжело. В первый раз они длились двадцать три часа, прежде чем ребенок наконец появился на свет. Сплошная боль. Во второй раз было почти то же самое, и я предложил ей анестезию. И она согласилась.

– Анестезию? – Тут Шарлотта начала понимать, что именно так ужасало Пруденс. Она припомнила высказывания Джозайи Хэтча насчет женской доли и родовых мук, которые, по его убеждению, есть проявление Божьей воли. Конечно, он, подобно многим другим мужчинам, будет считать применение анестетиков при родах уклонением от ответственности истинной христианки. Большинство врачей даже не станут предлагать чего-то подобного. А Шоу дал Пруденс возможность сделать свой выбор, не спрашивая разрешения у мужа и даже не сообщив ему об этом, – и теперь она живет в страхе, чувствуя свою моральную ответственность и вину, опасаясь, что доктор может нарушить молчание и все рассказать ее мужу.

– Понятно, – со вздохом произнесла Шарлотта. – Как это трагично… и как абсурдно! – Она с трудом могла припомнить, какую боль испытывала при родах. Природа щадит человека, предоставляя ему возможность многое забывать, так что все неприятное остается пребывать где-то в дальнем уголке памяти; а ее воспоминания были не столь ужасны, особенно в сравнении с памятью многих других женщин. – Бедная Пруденс! Вы ведь никогда ему об этом не скажете, правда? – Еще не успев договорить, она поняла, что вопрос был ненужный. И еще – Шарлотта испытывала к нему благодарность, что он не разозлился от самих ее расспросов.

Шоу улыбнулся и ничего не ответил.

Она сменила тему:

– Как вы думаете, это будет прилично, если я приду на похороны Эймоса Линдси? Он мне нравился, даже при том, что мы недолго были с ним знакомы.

Выражение его лица снова смягчилось, и на мгновение стало понятно, как ему больно при упоминании о Линдси.

– Я бы очень хотел, чтобы вы там присутствовали. Я должен буду произносить надгробную речь. Все это будет просто ужасно – Клитридж, как всегда, будет вести себя как полный идиот, – он всегда так выступает, когда дело касается чего-то реального; Лелли наверняка придется все за ним потом подчищать. Олифант будет вести себя как обычно, тихо и спокойно, насколько позволят обстоятельства, – он ведь хороший и добрый малый. Джозайя, как всегда, будет пребывать в роли напыщенного слепого осла, каковым и является. Мне ненавистна даже сама мысль об этой церемонии. С Джозайей мы, несомненно, поссоримся и разругаемся, потому что я ничего не могу с этой ненавистью поделать. Чем больше он пресмыкается перед памятью этого проклятого епископа, тем больше я злюсь и тем больше мне хочется во всю глотку заорать прямо с кафедры, каким мерзавцем был этот старый греховодник. Это ведь были не просто обычные, приличные грешки вроде страсти или обжорства, – нет, это были холодная самодовольная жадность и стремление доминировать над другими.

Шарлотта, не думая, протянула руку и коснулась его ладони.

– Но вы ведь, я надеюсь, не будете орать.