Пожиратель душ. Об ангелах, демонах и потусторонних кошмарах

Люди подбежали совсем близко, когда пегас оттолкнулся от земли, налегая на одно крыло. Но, поднимаясь выше, он словно бы набирался сил. Джим Гарри держался за гриву. Он посмотрел вниз: ферма становится все меньше и меньше. На востоке виднелась Хлебная гора, а за ней и Сьерра.

– Выше, – прошептал мальчик. – Выше, пегас.

Он уже мог заглянуть за Сьерру, мог различить Тихий океан. Резкий ветер холодил его пылающую раздавленную ногу. По обе стороны от него размеренно и ритмично поднимались и опускались огромные крылья.

– Выше…

Пегас запрокинул голову и исполнил просьбу. Они набирали высоту, оседлав ветер, и ферма пропала из вида, Хлебная гора съежилась, а долина уже не казалась такой бескрайней.

А потом, как ни странно, заговорил старый скрюченный гном, хотя Джим Гарри нигде его не видел: «Вспомни, что я тебе сказал, мальчик. Пегас будет твоими ногами, что уносят все дальше и дальше, будет твоими глазами, что видят много удивительного. Только не давай ему подолгу оставаться на земле».

– Ни за что не дам, – пообещал Джим Гарри. – Никогда больше не спускайся на землю, пегас. Лети вверх…

Ветер стал горьким и холодным. Небо потемнело до пурпурного цвета. Слабо засветили первые звезды. Земля с величественной неторопливостью поворачивалась невероятно далеко внизу под копытами пегаса.

Пальцы Джима Гарри крепко держали гриву крылатого коня. А затем медленно, постепенно, стали разжиматься.

Время убивать

С тревогой и страхом город ожидал следующей бомбардировки. Воздушные армии и батареи громадных орудий уже обратили его в пылающие руины: на улицах – завалы и битое стекло. Трупы тем не менее убирали быстро. Четкие действия властей предотвратили риск распространения чумы. День за днем мы поднимали глаза к небу и видели парящие в синеве самолеты, наблюдающие, выискивающие. Далеко-далеко гремели пушки, и в зареве осветительных ракет солдаты сражались друг с другом: получив пулю или удар штыком, повисали на колючей проволоке.

Здесь, вдали от окопов, было еще хуже. Нервы звенели от напряжения, мозг безмолвно вопил, бунтуя против безумия войны. Помрачение ума разливалось в наэлектризованном воздухе, доносящем до нас отголоски ревущего боя и грохот падающих зданий.

Ночами мы устанавливали светомаскировку. А днем с опаской проникали в разрушенные дома, пробирались к знакомым ориентирам и гадали, когда же закончится война. Те из нас, кто помнил 1918 год, склонялись к мысли, что не будет ей конца, пока не ляжет костьми само человечество.

Но пишу я не о войне – она, чудовищная, продолжается до сих пор, – пишу я о Рудольфе Хармоне. О Хармоне и его удивительной телепатической силе.

Впервые я встретил его в полуразрушенном офисном здании, где нашли приют бездомные. Первый этаж и часть второго почти сохранились; все остальное было разбито. Семьи ютились в кабинетах, у немногих счастливчиков имелись даже армейские койки и чудом уцелевшее постельное белье. Люди делали жалкие попытки придать крысиным норам жилой вид: тут зеркальце, там ковер, да на стене одна-две фотографии. Здание служило нам только для ночлега и укрытия. Когда в любой момент с неба могут посыпаться смертоносные снаряды, человека заботит немногое.

Я был один, мои жена и ребенок погибли при первом воздушном налете. И кабинет, где я разложил одеяла, уже занимал Хармон, худой, изможденный, нервный парень лет тридцати, с глазами чуть навыкате и жидкими усами. Мы составили странную пару, потому что я, коренастый и чисто выбритый, сложением походил скорее на борца, чем на врача из того мира, который рухнул при первых же залпах необъявленной войны.

Кризисы не допускают формальностей. Я вошел с одеялами, последовали вопрос, ворчливый ответ и кивок, – и мы зажили вдвоем довольно дружно, хоть и без особого интереса друг к другу. Кабинет раньше принадлежал, я думаю, какому-то закупщику, и куда тот подевался, сказать не могу. Наверное, погиб. Остались его стол и стол его стенографистки, на каждом – бесполезная лампа, и на полу – сломанная пишущая машинка.

В углу нашлись диктофон и воспроизводящее устройство, и Хармон, в довоенной жизни механик, развлекался, пытаясь их починить. К счастью, в подвале здания располагался автономный энергоблок, так что мы могли готовить пищу и пользоваться электрическим светом, когда находили неразбитую лампочку, а это бывало нечасто. Ночью, понятное дело, ни о каком освещении не могло быть и речи. Военные следили за этим строго, по крайней мере поначалу, пока их всех не отправили на фронт. Но к тому времени мы уже освоили азы затемнения.

До поры до времени я мало общался с Хармоном. Трудно разговаривать, когда нервное напряжение столь велико и никак не ослабевает. Мы не переставая курили, пили же на удивление мало – и очень много думали. А война шла своим чередом.

Днем и ночью мы слышали далекую глухую канонаду, и с наступлением темноты на горизонте вспыхивали зарницы.