Пожиратели облаков

Если да, то оно должно быть сто́ящим настолько, чтобы компенсировать ту дрянь, которая на сегодня уже вышла под его именем. Если она и впрямь окажется хороша, то ему, быть может, дадут написать продолжение. В таком случае Блинк он, по всей видимости, заставит утереться и поручит публикацию другому, настоящему издателю. Насчет деньжищ, предложенных Строу, Марк знал: ему столько не надо. Чувствовать пределы своей жадности было небольшим, но все-таки утешением.

В ванной он из-под крана наполнил кофеварку, после чего позвонил в закусочную за углом и заказал там сэндвич с яйцом и беконом. Затем на грязном полу поделал свои обычные приседания и отжимания.

С возвращением в Бруклин у Марка вновь появился доступ к облюбованному сорту «травки». Четкая, гидропонная, по справедливой цене. Пыхнув и дойдя до нужного состояния, он приступил к работе.

Через час для поддержания формы пришлось пыхнуть снова; вместе с этим пришла мысль сделать небольшую прогулку по своему несравненному городу. В ходе нее Марк пытался отделаться от формализма, раскрыться сердцем, прозреть время. А может, просто искал повод поотлынивать от работы, спрятаться от правды и в невнятице своего утлого, битком набитого чепухой ума изыскать какой-то способ избавиться от своих нынешних вериг.

В итоге он оказался в Проспект-парке, перед бронзовой статуей Авраама Линкольна. У Марка этот памятник вызывал недоуменную антипатию. В данной своей версии Линкольн был до непристойности расфуфырен (вы только представьте себе: в плаще! и это человек, родившийся в деревянной лачуге!), и своей бронзовой рукой пафосно указывал на «Прокламацию об освобождении рабов», тоже бронзовую.

К Аврааму Линкольну Марк был неравнодушен, можно сказать, с детства – с того самого дня, как его, еще мальчишку, отец сводил в Мемориал Линкольна. Кажется, в том же году, что оставил семью. «Вглядись, – вкрадчиво подавшись ближе к сыну, прошептал отец. – Видишь, как ему хочется покинуть это кресло, похожее на трон? Как его внимание сосредоточено на деяниях, которые ему приходится вершить? Это был человек, облеченный великой и трудной задачей».

Даже в свои тогдашние двенадцать, в любимой курточке, шортах и гольфах без пяток Марк, сжимая в ладони ластик из сувенирного магазина при Белом доме, понимал, что его отец, родственники которого родом из луизианской глубинки, говорит что-то важное. Эти слова он выслушал внимательно, а домой возвратился с чаянием, что когда-нибудь великой задачей облекут и его.

А вот задачей для отца Марка, великой и трудной, было, по-видимому, бросить своих жену и сына; сбежать и заделаться геем где-то за тысячи миль от дома. Если так, то стоит ли чтить хоть что-либо, сказанное отцом?

По возвращении из округа Колумбия у Марка только и разговоров было, что о Зеркальном пруде, экскурсии по Белому дому, а особенно о Мемориале Линкольна. Маму это раздражало. У них не было денег не то что на курорты, но и просто на поездки выходного дня. Причиной досады было в том числе и это. И как-то раз на ночь, перед тем как выключить свет, мама сказала: «Знаешь, Марк, жить нужно стремиться правильно даже тогда, когда на тебя никто не смотрит. И оказывать людям посильную помощь. На свете есть бессчетное множество великих людей – учти, в том числе и женщин, а не только мужчин, – которым не ставят статуй, но которые живут скромно и преданно, не напоказ, и сходят в могилы, которые никто не посещает».

Этот монолог на сон грядущий каким-то образом отложился в коре его мальчишечьего мозга, и потом уже в колледже, дочитывая «Миддлмарч»[74], он мимолетом подумал, не списала ли Джордж Элиот эти слова у его мамы. Лишь затем до него дошло, что это, наоборот, мама тайком, на свой неброский манер, закладывала в его голову азы литературы. Обаяние в Марке было от отца, а сметка, безусловно, от матери. И она, безусловно, была бы за то, чтобы он с этой поганью из «Синеко» и рядом не стоял. Так думал Марк, слоняясь под легким кайфом по парку средь буднего дня – вторника, кажется.

Нет, все-таки должен быть какой-то иной путь. Строу добивался, чтобы он залавливал людей в сеть. Но быть хакером – это одно, а преступным пропагандистом – совсем другое. Во всяком случае, для его мамы. Для нее отказ от такой работы был бы однозначен.

Но деньги. Деньги, которые его же маме могли понадобиться. И может, именно для нее ему полагалось на эту работу согласиться.