Пожиратели

Каждая клеточка его тела стала ощущать странную заторможенность, будто все продолжали двигаться вперед, а он – пятился назад. Самое беззащитное движение.

– Пропустите!

– Нет! Нет! Нет! Нет!

– Господи!

– Что с ним делать-то?

– Че-е-рт!..

Все стало куда-то пропадать. Матвей не сразу догадался, а когда понял – было уже слишком поздно.

Темнота опускалась на глаза, наполненная долгожданным спасением. Спасением от салюта эмоций и чувств. Ярких брызг, грохота разрываемого снаряда.

Сначала мы видим миниатюрную ракету, прорезающую себе светом и искрами дорожку вверх, после, она разрывается махровым пионом, водопадом звезд, факелом. Когда первые впечатления по завершению шоу разглаживаются, ночь ощущается особо темной и пустой.

Вот и сейчас фейерверк истерики Матвея затухал, оставляя опустошенность еще более вакуумной дырой.

– Она… е ут оит… …соит, – из последних сил пробормотал он, засыпая.

– Сладких снов, Матвей, без кошмаров.

Носилки несли вниз.

Алена дрожащей рукой вытерла слезы на глазах.

Люди рядышком говорили-говорили, щебетали точно стая попугайчиков, облепивших дерево вдоль и поперек.

«Не беда…», – говорили они. – «Припадки случаются. Не ее вина, что брат сумасшедший. Все в порядке».

Алена слушала и не слышала. Она никак не могла отпустить образ Матвея: в крови, плюющего кровью, бьющегося головой о пол. Его крики все еще летали по лестничным пролетам, и если поторопиться спуститься на этаж ниже, то еще можно услышать мужской голос.

– Тише-тише, принести воды? Ты как?

Девушка обвела толпу взглядом.

– Да оставьте вы меня! – топнув ногой, прикрикнула Алена.

Краем глаза – почти совсем незаметно – она увидела кого-то незнакомого.

– Все хорошо, поедешь с ним?

– Ты, что? Ей присесть надо!

– Воздуха дайте ей, во-первых.

Матвей?

– Все нормально, – Алена легонько хлопнула себя по щеке. – Все хорошо. Я в порядке. Я – работать.

– Но может, тебе отдохнуть?

Девушка, ни на кого не обращая внимания, развернулась и прошла через стеклянные двери.

– Я – работать. Работать, работать-работать… – бормотала она.

* * *

Матвей.

Матвей. Матвей…

Матвей.

Матвей. Матвей…

Матвей.

Ипсилон сбился со счета, сколько кругов намотал в этом подвале.

– Не знаю, что на меня нашло, – болезненно прошептал он. – Сам себя не узнаю.

Вернуться в коммуналку не доставило никаких проблем.

Впрочем, перед самым подъездом Ипсилон стал свидетелем неприятной сцены – соседскую дочку таскал за волосы незнакомый мужчина, пытаясь затащить внутрь, а из подъезда, громко ругаясь, выбежала ее мать и в бесполезных попытках разжать здоровенные ручища мужика сама получила в нос. Уже в дверях, с взлохмаченными во все стороны волосами и разбитой губой, дочка соседки обернулась, и хоть ее взгляд и не был направлен на него, но был так пронзителен, что прятавшийся за деревом Ипсилон содрогнулся.

Пораженный мужчина, не раздумывая, тут же вышел из-за своего укрытия.

Над головой его аргусом возвышалась коммуналка, усыпанная глазами, как звездами в небе, и он вновь ощутил ее власть над собой, этой неуемной властительницы человеческой беспомощности. Только вспомнив Кирилла и Матвея, Ипсилон смог расправить плечи и поднять голову, смог сделать первый шаг.

Лжесвященник был прав. Его опыт – неоценимая услуга, настоящий клад.

– У каждого должно быть свое место, – прошептал.

Голову повело. Она вернулась.

– Где ты пропадала?

Тишина.

Ипсилон вытащил из кармана статуэтку и поднес к лицу.

– Где ты пропадала, ну?

Смазанное личико промолчало.

Если бы у нее были глаза, настоящие глаза с карий-серой-голубой-зеленой роговицей, а не эти черные небрежные капельки краски, полустертые выпавшими на ее долю трудностями, то можно было хотя бы интуитивно догадаться о мыслях, что витают в фарфоровой головке, а так, как всегда, остается только самому догадываться.

А Ипсилон привык догадываться. Да, привык!

С того дня в детском саду, когда его тощая ручонка вытащила из вороха потрёпанных игрушек самую потрепанную и сунула к себе в карман, а карман оттопырился, как оттопыривается только у неумелых воришек.

Что-то было в этой кукле чуждое и в то же время родное, позволившее украсть, нет, вернуть себе и отнести домой, чтобы под материнским подолом темноты вынуть и ослепнуть.

А она видела многое еще задолго до встречи с этим щуплым мальчишкой, и еще до него устала быть просто игрушкой. Она могла быть монстром, чудовищем, вылезшим из-под кровати в самую темную ночь. Могла быть истерзанным духом прошлой свежести, который пытались спрятать от себя и своей памяти, и потому закопали на самое дно, со страхом ожидая вендетты ее пришествия.

Но в дни, когда маленький мальчик лежал под одеялом и содрогался от шума с улицы, или когда выпившие друзья отца хватали его за руки и тащили к себе – в те дни полные кошмара одиночества, полного непонимания происходящего вокруг, она была рядом. Она напитывалась детским, подростковым и юношеским плачем. Она слушала звук пишущей ручки, вырисовывающей корявые буквы предсмертных записок. Она учила его любить.