Пожитки. Роман-дневник

Maman лузгает быстро. Передними зубами надкусывает и, не отнимая руки, что-то там быстро делает кончиком языка, после чего ядрышко остается у нее во рту, а скорлупки летят в блюдечко для очисток. В блюдечке уже целая горка образовалась, скорлупки все острые, разломанные вдоль.

Бабушка (вечный двигатель с невинными глазами, недокрылый серафим) так же шелушит. Только ей не каждый раз удается до рта донести. «Нам разум дал стальные руки-крюки».

– Тьфуть ты, мать честная!.. – разводит бабушка руками, потеряв очередную семечку. – Ладно, там подберу, – заключает она после нескольких секунд раздумий и продолжает процесс лузганья.

Но самое сакральное мероприятие на моей памяти, наиболее возвышенно-подпольный семейный акт, уникальное священнодействие – это, конечно, варение самогона. Видимо, и разговоры до того были, и переговоры предварительные, и осознание решающего момента. Наконец свершилось.

«У-у-у-у!.. – подумал я, глядя на суету вокруг огромного металлического агрегата, – а ведь эта штука посильнее шейки матки будет!..»

Понимать что-либо буквально, в силу младости лет, для меня тогда не представлялось возможным. Пришлось ограничиться тупым фиксированием происходящего.

Агрегат установили на плиту, огонь возгорелся, внутрь хлынул поток воды, посыпался сахар, дефицитные дрожжи. Все щели на кухне – в окнах, под дверью – плотно заткнули тряпьем, и скоро я понял почему. Сладковатый, абсолютно эксклюзивный аромат приравнивал чинимое на нашей родной советской кухне к выдающимся преступлениям Содома и Гоморры. Так, по крайней мере, следовало трактовать официальное отношение к частному производству спиртного.

Люди, которых я хорошо знал, члены моей семьи стали какими-то по-хорошему чужими в тот момент. Они, если угодно, затевали путч – поскольку, может быть впервые в жизни, занимались чем-то интересным, опасным, животворящим кровь, имеющим сугубо индивидуальное значение. Они вели себя подобно сепаратистам. Они действовали как революционеры. Для полноты картины не хватало только, чтобы я повязал пионерский галстук и сдал их коммунистическим властям. Но мне гораздо интереснее было наблюдать за змеевиком. Квинтэссенция бытия скупо, слеза за слезой, выделялась в заботливо подставленную лохань и завораживала. Триумф вызревал буквально на глазах. Банк следовало не просто сорвать, а вырвать с корнем, – аппарат нам дали всего на один день.

Спустя несколько часов производители производимое отведали, еще раз отведали, одобрили, разлили в тщательно вымытые бутыли, заткнули их туго свернутыми бумажками и… прибрали. Да не пьянства ради, а порядка для. В нашу ведь развратную эпоху поллитрой никого не удивишь, тогда как в те времена поллитра служила валютой, способной твердостью поспорить даже с червонцем.

К слову сказать, наша семья не могла пожаловаться на обилие финансовых средств. Совокупный доход был сравним с зарплатой инженера средней руки. Хотя изредка поступали алименты от papa . Помню, однажды пришло целых восемь рублей за девять месяцев. Поэтому иной раз мы пускались на авантюры с лотерейными билетами или пробовали стяжать наличность. Я запомнил две таких попытки.

Как-то в народе разлетелся слух о том, что горлышко бутылки из-под шампанского по диаметру соответствует размеру десятикопеечной монетки, гривенника. Трудно сказать, открылась ли тогда какая-нибудь Америка, но энтузиазм весьма быстро овладел массами: «десьтюнчики» стали редкостью. Мы также обзавелись соответствующей посудой, ежедневно старались просунуть внутрь побольше якобы случайно образовавшейся в карманах мелочи, но прозрачность бутылки, возможность постоянно видеть количество накопленного погубили идею на корню. Примерно через месяц мы опытным путем установили, что вытрясти гривенники из «шампанского» не труднее, чем просунуть в него.

Вторая попытка связана с канонической копилкой. Да не в виде свиньи или еще какой плебейской чуши, а вполне скромной деревянной кубышкой величиной с два хороших кулака, расписанной под хохлому. Прорезь позволяла наполнять кубышку цельными металлическими рублями. Постепенно в ее недрах образовалась сумма, которой суждено было способствовать появлению одной из важнейших вещей в моей жизни. Упрочить то, что живет во мне до сих пор и что во мне останется, надеюсь, до самой смерти. Об этом сейчас и поговорим.

«Комета-209»

Музыка – первый жизнетворный наркотик для меня. Он же, видимо, и последний. По крайней мере, сколько себя помню, я всегда представлял, как в заключительный день, когда закончатся все необходимые ритуалы – ответственные до ужаса, откровенно страшные, но столь необходимые для субъекта, которому небезразлично, где он окажется после смерти: в адовом жерле или под сенью райских кущ, – я прошу поставить мне (название произведения с возрастом постоянно меняется), поставить мне эту музыку и удалиться, ибо она – единственное, что я хочу слышать на закате своей жизни, а видеть я вообще ничего не хочу, поэтому намерен слушать чарующую мелодию закрыв глаза.