Пожитки. Роман-дневник

Первая достойная фонотека была мной собрана благодаря Басу. Его проблемы с идентификацией записей и манера протирать магнитофонные головки пальцем, предварительно поплевав на него (когда отсутствовал спирт), с лихвой покрывались качеством аппаратурного звука, который по сию пору является для меня эталонным. Позднее эстафету перезаписывания подхватил другой мой добрый товарищ, SоVа. Вес его магнитофона и стандартного мешка с картошкой был примерно одинаков, а мощность данного агрегата позволяла задумываться о бренности всего остального, в первую очередь нас самих.

Моя «Комета», кстати, тоже весила изрядно. Ее приходилось катить на двухколесной коляске, периодически одалживаемой у бабушки. С целью защиты электронного изделия от грязи, каковую бабушка (вервие простое, цыганочка без выхода) усматривала тотально везде, изделие приходилось облачать в специально пошитую наволочку. Затем магнитофон пихался в сумку коляски, перетягивался ремнями для верности и доставлялся к кому-либо из доноров звука.

Каждая, как бы теперь сказали, сессия предусматривала запись сразу нескольких альбомов. Процедуру иногда притормаживали: охлаждали сильно греющиеся магнитофоны, протирали лентопротяжный механизм и с трепетом готовились к тому, что в любой момент и, как полагается, на самом интересном месте окажется «яма» – провал в уровне звучания, вследствие размагничивания ленты. Материалом пользовались отечественным, поэтому оставалось надеяться только на чудо.

Сейчас такие проблемы кажутся архаикой, но лазер и цифра действительно нивелируют базовые ценности меломании. Настоящий меломан, если кто не знает, человек, способный отдать деньги за альбом ради одной песни с него. Следовательно, любая сравнительно мелкая погрешность для ярого любителя музыки – будь то «яма», засор головки, убивающий прозрачность звучания, или нехватка пленки для записи альбома целиком – это не просто потеря. Это урон, степень которого иногда невозможно определить.

Приходилось мириться с самыми различными версиями урона. «Комета», очень прилично звучащая в рамках своего второго класса, работала в монорежиме, а корпус ее исключал использование больших пятисотметровых бобин. Катушки меньшего диаметра при качественной высокоскоростной записи помещали в среднем восемьдесят процентов времени звучания стандартного альбома. Качеством звука, естественно, никто жертвовать не собирался, поэтому альбомы записывали в усеченном виде, без последних композиций.

Сумма часов, проведенных мной за прослушиванием музыки, равна, наверное, миллиону. А может – миллиарду. Я сейчас хочу сказать лишь, что у всякого человека есть какие-то алтари для жертвоприношений, где закалывается и сжигается все жизнепротивное. Палата номер шесть, star-track, кома, повтор исходной позиции – одновременно. Глубоко личные вещи, воспринимаемые только в одиночестве и, уж конечно, не разглашаемые в рамках квазихудожественного текста. Важно одно: иногда предметы служат проводниками откровения, обеспечивают наличие откровения, доступ к нему, после чего уже нельзя жить в детском неведении, влачиться по бытию, отмахиваясь от понятий жизни и смерти, удовольствия и цены за него. Порой это сложный симбиоз беспричинных страхов, топленой заболеваемости, внезапного восторга и апатии. Не важно, какая музыка звучит в такой момент. Для кого-то это вообще не музыка. Другие столь же трансцендентно дорожат книгами, влечением к драке или эпицентрами запоя, когда само время растворяется, даруя хотя бы крохотную передышку в беспрестанно возрастающих тяготах биологической жизни. Всякая жизнь включает в себя репетиции краха – когда мы хороним родных или когда избавляемся от предметов, которым обязаны не меньше, чем ближайшему к нам человеку…

Останки еще живой «Кометы-209» не влезали в мусоропровод, их пришлось выносить на улицу. В том погребении было много декларируемого бесчувствия с моей стороны, но к нему примешивался тревожный стыд. Стыд от несоответствия между прошлым и его итогом. Даже сегодня, по прошествии достаточного количества лет, я могу засвидетельствовать: никто из живущих разумных теплокровных существ не сделал для меня больше моего первого магнитофона. В тот день, когда мы навсегда расстались, он представлял собой сильно изношенную, хотя и по-прежнему дееспособную механическую конструкцию, в оковах деревянной старомодной оболочки с давно снятой верхней панелью.

Я его… выбросил .

Что, без учета всех привходящих обстоятельств, большую часть которых скудная речь выражать отказывается, выглядит обыденным делом…

Но в тот момент (почему-то мне так думается) я получил возможность увидеть – а может, и обеспечил! – сходное отношение к себе в будущем. Не знаю, на смертном ли одре, на Страшном ли суде, но будет – должно быть! по справедливости! – именно так.