Познание и творчество. Очерки о культуре

– Нет, Сократ. Мы только чувствуем, что считает «хорошим» наша душа, но к истине движемся как бы ощупью, в зависимости от приобретаемого опыта.

– Считаем ли мы хорошим то, что легко и приятно и удобно для нас? Или то, что поможет победить наших врагов? Или то, что помогает снискать общую любовь?

– Нет, Сократ. Мы были бы подобны детям, если бы сладкое, или приятное, или желательное – вроде обретения друзей или победы над врагами – могло внушать нам наши мнения.

– Не значит ли это, что культура, хотя и зависит от наших пожеланий, страхов или привязанностей, в конечном счете основана на вещах от нас независимых? И что, приобщаясь культуре, мы делаемся общниками если не самих Добра или Правды, то чего-то такого, что ближе к Добру и Правде, чем мы сами?

– Правда, Сократ, ты хорошо рассудил!»

Так и примем, что культура не ведет нас на небо, но приобщает некоторым высотам, следовательно – стоит выше привычек ума или слова. Не искусство ли имел в виду наш мудрый собеседник? Искусство несомненно причастно высшему; его задача – пробуждение души; «добрые мысли» и «добрые нравы» нередко питаются искусством…

А труд писателя – высокий, тихий, непрерывный, протекающий (вопреки общему мнению) вовсе не за письменным столом, но везде и повсюду, под небом каждого дня? Каждый день мы пытаемся поймать бесконечно летящие над нашими головами мысли, поток же их не имеет конца, своеволен, беззаконен… «Поиск метафор», «мастерство слова» – всё это слабые и неудачные определения труда, состоящего в вылавливании слов из невидимого золотого ручья. В се́ти литературы, как и в се́ти рыбарей, добыча приходит сама – нужно только не оставлять усилий. Если мы обленимся, поток мыслей не иссякнет, но пройдет стороной…

Многое можно сказать о золотом труде ловца слов. В этом труде очень много от страсти; не мы им владеем, а он нас направляет, и можно даже сказать о писательстве, что оно – как грех, оно – как слух, оно – как любовь. Здесь платоновский Эрос говорит с нашей душой, и за наше направленное внимание дает нам неожиданные дары – к добру или к худу.

Мудрая женщина Диотима (согласно Платону) говорила: «Всякого, входящего в здание Философии, ожидает великая и опасная любовь». Это относится не только к философии. Всякое творчество вовлекает творящего в великую и опасную любовную связь, которая и обещает нашей душе несметные богатства, и угрожает ее благу одновременно. Душа ведь, как таковая, удобопревратна к добру и ко злу. Душа может слушать Бога; душа может любоваться собой; и в любом случае она будет светить нам «как полная луна» (как говорил Ходасевич).

Обращаясь к душе, мы поднимаемся над морем помыслов, устремлений, страхов – к более чистому, более ясному образу нас самих, и не более того. Душа не образ Божий: душа только идеальный образ меня самого. Поклонение душе – еще один вид идолопоклонства, это грех поэтов. Даже для порока они находят пленительное и идеальное выражение, потому что говорят, собственно, не о пороке, но о душевных склонностях, которые в нашем мире привели их к пороку.

Поклонение собственной душе ведет к демонизму своего рода – к сознательной и ясной возвышенности, полной одушевленности, прозрачности внутренней жизни без склонения перед высшей силой или, при почтении к этой Силе, к постоянным мольбам о прощении без желания перемениться. Демон ведь совсем не бездушное существо; он дальше от животного, чем рядовой человек; его отличие в нежелании подчиниться высшему, в желании безграничной свободы. Таков путь поэтов, и Пушкин, и Достоевский следовали этому пути – пусть и каялись, пусть и молили о прощении.

Трудность культуры, понимаемой исключительно как «устремление к высокому и прекрасному», именно в том, что культурному человеку как никакому другому свойственна раздвоенность между знанием доброго и деланием дурного. Такая культура включает в себя множество разнообразных ощущений, а также способность свободного восприятия – т. е. такого, которое не порабощает личность новому, только что испытанному умственному или чувственному аромату – и, в конечном счете, не препятствует разрушению личности, но только защищает ее от грубых соблазнов, делая более уязвимой для соблазнов тончайших.

Есть нечто и выше искусства – нечто благое и сложное, что мы тоже называем «культурой». Не знаю только, как выразить его. Скажу так: есть некая разновидность умственной жизни (самая дорогая моему сердцу), которая не стои́т без самоумаления, без смирения ума, без мысли о судии, который вне нас и не зависит от нас. Сама наука сохраняет смирение и почтение к истине до тех только пор, пока сохраняет духовную выправку, полученную в христианские века. Научное малодушие, – т. е. готовность прилгнуть ради любимой теории; опорочить противника вместо того, чтобы победить его в споре, – тем больше, чем больше расстояние между совестью ученого и христианской совестью. (Возможно, впрочем, что выражение «христианская совесть» есть тавтология – ведь именно религия Библии научила нас стыдиться.)