Познание смыслов. Избранные беседы

Здесь как раз я бы хотел подчеркнуть, что матрица построена на идее тотальности и легитимности комфорта, его абсолютной исключительности, которая всё занимает. А боль есть нечто парадоксальное и внешнее. Человек, который живёт, сталкиваясь с болью, всё равно считает, что он живёт в цивилизованном обществе, где все играют по правилам, всё комфортно и так далее: риск исключён из его сознания, риск и боль, ожидание боли. Когда эта боль приходит, она является чем-то таким… Ну, преступники, например.

Государство присваивает себе право на насилие. А ведь в предыдущих обществах – я имею в виду общества фараонов, кесарей, да даже королевы Виктории, – государства в нашем смысле не было. Почему не было в нашем смысле государства? Потому что государство – это аппарат. И это аппарат – не просто аппарат, как говорил Ленин, «насилия и принуждения» (конечно, это так), – но это аппарат прекращения коммуникации между «верхом» и «низом».

Раньше такая коммуникация была. Если кому доводилось смотреть «Аббатство Даунтон», то там на протяжении нескольких поколений история аристократической семьи, которая очень хорошо иллюстрирует массу вещей, касающихся не только Великобритании, но и России и кого угодно: внизу, в подвальном этаже, в кухне, находятся слуги, вверху – господа. Но эти слуги и господа непрерывно в коммуникации. А сегодня господа пользуются услугами слуг, которые принадлежат к спецслужбам. Нет коммуникации – с улицы господа не берут себе слуг. А слуг берут из ближайшей деревни – вот в чём дело. Лев Николаевич Толстой брал себе обслугу из ближайшей деревни, и он находился в прямой коммуникации с народом – как любой британский граф или римский сенатор. Они опирались прежде всего на народ, на плебеев и даже на вольноотпущенников. Это значит, что у них не было государства.

Но вот при праведных халифах существовала прямая, хотя и несколько парадоксальная, коммуникация между верхом и низом. Собственно говоря, при праведных халифах нет особенно и «низа» – здесь просто некое братство. Здесь мы обнаруживаем второй полюс веры, – веры, которая основана на интеллектуальной воле утверждения в качестве единственно важного того, чего нет. Потому что другой полюс, когда мы имеем дело с фараоном, от которого, как известно, Моисей вывел свой народ, являлся полюсом веры, основанный на боли.

Это два полюса, которые в неустойчивом равновесии: интеллектуальная воля, которая утверждает то, чего нет, и боль, которая раскрывает потенциал и сущность того, что только есть единственно, потому что ничего нет, кроме этой боли. А эта боль – это встреча с чистым Бытием, которое не имеет определений, потому что в конечном счёте настоящая боль не имеет определений. Вот два этих полюса.

Простое детское воспоминание: когда у тебя что-то болит, ты обращаешься к Всевышнему и говоришь: «Ну за что? Останови это». Есть такая интересная штука: когда ты не понимаешь, что с тобой происходит и тебе просто больно, ты обращаешься к «высшим силам» и просишь их это остановить – и тогда в тебе усиливается вера…

Это «сырая» реакция, это реакция современного человека. Реакция «архаического» человека – это то, что он идёт навстречу этой боли. Я имею в виду зрелого архаического человека, который не бежит, например, от костра инквизиции и с радостью идёт на казнь. Или понимает, что эта казнь раскрывает его человеческую сущность, хотя является крайне нежелательным, предельно негативным фактором в его судьбе. Но именно этот предельно негативный фактор раскрывает последнюю правду его вброшенности в этот мир – боль и финал.

Но всё современное общество построено на, во-первых, комфорте, а во-вторых – на обмане, что боли нет. Но и здесь есть второй обман, потому что если мы посмотрим на глобальную систему, то получается, что комфорт весь на одной стороне, а вот в Сирии, например, – кассетные фосфорные боеприпасы, там боли сколько угодно…

Общество не хочет слышать об этом…

Вот почему такая ненависть к ИГ (террористическая организация, запрещенная в России)? Да потому что ИГ (террористическая организация, запрещенная в России) напоминает о боли, а это – табу, говорить о ней категорически нельзя, потому что боли нет. А если есть боль, то это должно изолироваться, подавляться и уничтожаться. А при этом боль-то всё равно существует в руках этой государственной машины, которая не допускает, чтобы кто-то зашёл с улицы в штаб управления делами и поднёс там обнажённое лезвие к горлу первого лица и сказал, что, если он сойдёт с какого-нибудь пути, – марксистко-ленинского к примеру, то тебе будет больно (смеётся)…