Познавая боль. История ощущений, эмоций и опыта

С другой стороны, биологическое, эволюционное мышление принялось осмыслять боль как важный фактор, способствующий выживанию, одновременно подчеркивая отказ от божественной космологии значимой боли. Природа, с ее окровавленными клыками и когтями^{13}, брутальная, аморальная, осененная воплями и животным визгом, едва ли может быть знаком благосклонности Бога. Но представление о боли как о средстве для выживания сформировалось в лоне эволюционных теорий и оправдало по меньшей мере часть болезненного опыта, придав ему статус необходимого и полезного. Речь шла лишь об острой боли при травме — например, когда человек не может опираться на поврежденную ногу, — а непроходящая и, казалось бы, бессмысленная боль объяснения не получила. Рассмотрим все эти явления по очереди.

Под наркозом

Обезболивающее свойство хлороформа и эфира было открыто в 1846–1847 годах. Что чувствовали люди под воздействием этих веществ в эпоху, когда анестезия была в новинку? В 1878 году философ, психолог и всесторонне одаренный интеллектуал Герберт Спенсер (1820–1903) поместил в ежемесячном журнале Popular Science свидетельство одного из своих собеседников[163]. Этого собеседника, оставшегося неназванным, едва ли можно считать типичным представителем эпохи. Спенсер уточнил, что тот окончил университет, где изучал психологию и философию, а потому мог «осмыслить пережитое», а также был «в высшей степени чувствителен к женской красоте». Удаление зуба под хлороформом оказалось для него не безболезненным опытом, но непереносимым мучением, которое происходило словно в некоем абстрактном пространстве. Хлороформ стер личность, но не боль, придав ощущениям сюрреалистический характер. И все же этот сюрреализм ситуативен: его можно датировать, он соответствует контексту того времени, с которым неразрывно связана сама форма мучения. Кажется, что стирание личности в нарративе оставляет лишь контекст (промышленность, пар и поршни, готический ужас, новое представление о физиологии и физике, интеллектуальная оценка цивилизационной роли сочувствия) так, словно он сам по себе определяет боль, которая предстает здесь в непрочной связке с телом и сознанием. Поэтому в качестве доказательства важной роли взаимоотношений между телом, сознанием и миром при выражении боли я привожу описание и анализ этого редкого опыта погружения в пограничное пространство между болью и ее отсутствием, между сознанием и бессознательностью.

Пациент описывает, что под воздействием хлороформа «испытал такой невероятный страх, какого до тех пор не мог и вообразить», был обездвижен, «смотрел в никуда» и находился «один во мраке». Он почувствовал, как что-то «сдавливает» руку, после чего всякие внешние ощущения пропали. Сознание, однако, с чувствительностью не исчезло, что вызвало всепоглощающую «панику», при которой «каждый легочный пузырек судорожно сопротивлялся чудовищной хватке». Он был «объят изнурительной мукой», эта «железная хватка заполнила все вокруг». Тело его фактически перестало существовать, осталось лишь «пространство», наполненное болью. Его сознание поглотила эта «отрезанная от мира сцена пытки, в которой был один только невиданный доселе ужас». Он начал распознавать «отдельные части» собственного тела, ощущать разную боль — но так, словно тело ему не принадлежит. Ноги бились в нарастающей конвульсии, а затем начался шум: «бесчисленное число барабанов ударило где-то в глубине моего уха, сливаясь в чудовищный грохот, и каждый удар был словно дубинка, бьющая из раза в раз по одному и тому же месту». Что было дальше, он не помнил. «Всепоглощающий страх», который целиком охватил его «в порыве мрачного удушья», исчез, оставив после себя лишь «оглушительный стук» и «пугающе стремительное биение сердца». Все это было подобно стихии. Не осталось почти ничего, кроме внутреннего ощущения собственного сердцебиения и оглушительной пульсации в голове, которая постепенно стихала и уходила вместе с болью. По мере того как барабаны отступали, «сердце принялось выскакивать из груди, и я ощутил нечто более яркое, чем все, что было ранее».