Познавая боль. История ощущений, эмоций и опыта

На смену видению пришел «приступ смертельной, холодной боли» (или несколько таких приступов) — «настолько жестокий», что «эта пытка не оставила ничего, кроме тьмы и необъятного страдания, пульсирующего мучительного ощущения, которое охватило правый бок». Жестокий и неумолимый промышленный механизм вернулся с «железной мощью в миллион лошадиных сил», который удерживал его, в то время как он и сам превратился в подобный механизм, «тоже в миллион лошадиных сил, который не мог тронуться с места». Внезапно, одолевая густую, вибрирующую агонию и «конвульсии пытки», вернулось «я» — «содрогающееся, сопротивляющееся и упирающееся». Свет и воздух «возобладали над тьмой», он услышал голоса, стал различать слова и наконец «осознал», что ему медленно «вытягивают» из челюсти «зуб». Он вновь стал осознавать тело и различать предметы в комнате, которые становились все реальнее по мере того, как он выныривал из глубин своего состояния. Наконец «стало светло — как раз в тот самый момент, когда дантист отбросил второй коренной зуб, извлеченный с правой стороны верхней челюсти»[165].

Этот текст, подробный и пространный, прекрасно вписывается в свое время и содержит все основные приметы эпохи. В этом опыте и воспоминании о нем нет ничего божественного или добродетельного, страдание лишено смысла. В этом полусне от хлороформа, лишенном какой-либо мистики, присутствуют лишь пустота и мрак, но в данном случае они не вполне защищают от боли. Она приходит в виде механизма или ощущения присутствия чего-то жестокого: зло, выраженное через образную и «промышленную» метафору чудовищности. Оно подстерегает добычу точно в соответствии с представлениями о физиологии и физике, в рамках которых и так опустошенное «я» есть не более чем совокупность биоматериала. Боль материального мира существует не в царстве ада, а среди грохота гигантского фабричного поршня, где этот мужчина вряд ли когда-либо мог оказаться. Таким образом, боль, изображенная посредством запутанных литературных приемов, не имеет никаких искупительных качеств.

Можно заметить, что этот пациент едва ли был нечувствителен к боли. Он не только пережил ее сполна, но еще и запомнил этот опыт. Сознание, которое так интересовало Спенсера, так или иначе было налицо. Представьте эту ситуацию с точки зрения дантиста: для того свидетельством боли могли служить лишь стоны и движение, означавшее, что пациент окончательно очнулся. Разумеется, переживания пациента Викторианской эпохи, его пограничный ужас можно объяснить экспериментальной природой лечения того времени, когда ингредиенты и доза анестетика еще не были точно определены. Можно вспомнить свидетельство знаменитого психиатра Джорджа Сэвиджа, в 1880-х — главного врача Бетлемской королевской больницы^{14}, который утверждал, что существует причинная связь между введением различных типов анестетиков и развитием помешательства (особенно при его наличии в семейном анамнезе пациента или в случае «истерии» у женщин)[166]. Можно обратиться и к ожесточенным дискуссиям о феноменологических эффектах от различных анестетиков, использовавшихся для экспериментального обезболивания лабораторных животных. Такие споры имели место и в 1870–1880-х. С одной стороны, физиологи утверждали, что движения и даже крики не обязательно являются признаками боли, а могут быть лишь рефлексом. Можно и мертвеца заставить танцевать, главное — задать верный стимул[167]. С другой стороны, и внутри медицинского сообщества, и за его пределами не раз высказывались опасения насчет прямой связи между параличом и отсутствием признаков боли. Неспособность пациента или подопытного субъекта кричать или двигаться не означает, что они не испытывают боль[168]. Анестезия поставила под вопрос надежность признаков боли для ее диагностики, а также заставила обратить внимание на переживание боли, которое может не иметь видимых проявлений. Временами казалось, что никакие жесты, слова, крики или их отсутствие не могут служить надежным доказательством того, что человек испытывает — или не испытывает — боль. Я вернусь к этой теме в главе 5.