Познавая боль. История ощущений, эмоций и опыта

Как утверждает Кэти Гир, утилитаризм смотрел на человеческую природу с бесконечным пессимизмом, считая, что стремление к удовольствиям происходит — и тут я позволю себе перефразировать Гоббса — из животного, тупого и отвратительного устройства людей^{15}. Править в соответствии с принципами утилитаризма значило укрощать в человеке животное. Но представление утилитаристов о естественной, животной склонности человека к хищничеству опиралось не на биологические идеи[176]. Скорее наоборот: биологические допущения выводятся из представлений о социальном и политическом поведении, на которые утилитаристы отреагировали. С другой стороны, эволюционисты начинали с гораздо более оптимистического понимания биологии в ее развитии. Они считали, что поведение регулируется общественным мнением или законодательством — производными социальной эволюции. После 1859 года эволюционисты в своих работах утверждали, что «цивилизованное общество» есть естественный продукт процессов, запущенных в силу врожденной общественной морали[177]. «Цивилизованные» народы созерцали чрезмерное страдание в мире и пытались понять, как его искоренить, лишь потому, что к такому сочувственному взгляду их привел процесс эволюции. В этом смысле боль принесла людям фундаментальную пользу, что расходится с утверждениями утилитаристов. Если те, подобно Гоббсу, считали, что жизнь «беспросветна, тупа и кратковременна», эволюционисты допускали альтернативу, которая зиждется на сочувствии, доброте и избавлении от страданий. На практике выводы и тех и других практически совпадали, но лежавшие в их основе принципы были противоположными.

В то время как утилитарное мышление отказалось от положительных смыслов боли, — в конце концов, если жить — значит бесцельно страдать и единственное, что можно сделать, — это пытаться снизить уровень страдания, — эволюционисты вернули боли цель, которая, в свою очередь, могла предложить новые смыслы. Через 20 лет после того, как Дарвин писал Эйсе Грею про избыток страдания в мире, обращаясь уже к другому адресату, своему молодому последователю Джорджу-Джону Роменсу (1848–1894), он писал о причинах этой боли. Роменс пытался выстроить древо ментальной эволюции — карту ответвлений разных уровней интеллекта от одних животных к другим, начиная с простейших организмов и заканчивая высокоразвитым интеллектом человека. Дарвин, который фактически самоустранился из дискуссий об интеллекте, все же подтолкнул Роменса в направлении «смысла» боли и удовольствия. В сущности, он сделал утилитаристский ход, но посыл был вполне себе эволюционным. «Ощущения удовольствия и боли, — писал он, — являются важнейшим элементом в развитии сознания». Как же он представлял себе этот эволюционный прогресс?

Стимул оказывает некоторое воздействие в точке приложения. Эффект от этого сначала распространяется во все стороны, затем выделяются предпочтительные линии передачи, по которым идет определенный сигнал. Позднее подобная передача каким-то образом начинает ассоциироваться с болью или удовольствием. Сперва такие ощущения приводят к резким движениям, подобным тому, как извивается червь, что приносит некоторую пользу. Все органы чувств возбуждаются одновременно. После же выделяются отдельные линии действий, которые демонстрируют максимальную пользу и задействуются в дальнейшем[178].

Дарвин отмечал, что это «сырые» утверждения, однако они согласовались с тем, как он в то время представлял себе превращение сенсорных рефлексов в наследственное поведение, наделенное определенными смыслами. Упоминание извивающегося червя показательно, поскольку о смысле этого поведения велись споры. Точка зрения Дарвина, которая красной нитью проходит сквозь его книгу об эмоциях человека и животных, состояла в том, что телесные реакции на болезненный стимул полезны для понимания истории выживания видов[179]. Дарвин вернулся к декартовскому юноше, который обжег ногу. Он объяснял, что в отдергивании есть эволюционная польза, тем самым переместив метафору колокольчика и веревки из механического в более масштабный космологический контекст.