Познавая боль. История ощущений, эмоций и опыта

«О боли: что непереносимо, уводит из жизни, а что затянулось, переносимо»[264]. Этот знаменитый афоризм Марка Аврелия (121–180) не так прост, как многие склонны утверждать. Я обращаюсь с «Размышлениям» именно потому, что знаю: Марк Аврелий говорит о непроходящей, или хронической, боли. Слово, которое он употребляет (переводимое как «затянулось»), χρονίζον (chronizon), — однокоренное греческому слову «время». Я понимаю это высказывание как однозначное утверждение существования хронической боли — ее следует переносить с терпением, ибо она тянется, но не лишает нас жизни. Но все не так просто. Во-первых, тянущемуся свойству уделяется так много внимания, что никто не задумывается, говорит ли Марк Аврелий вообще о боли. В других фрагментах он пишет о страдании (πάσχει· — páshkei) и способности испытывать боль (λυπούμενον — lupoumenon) в таких выражениях, что мы сразу понимаем, что он имеет в виду[265]. Но когда речь заходит о хронической боли, ключевым становится слово πόνος (pónos), которое означает тяжкий труд и его последствия, включающие страдание. Очевидно, существует связь между непосильной ношей и болью, трудом и страданием, одно значение накладывается на другое, но выбранное слово в данном случае нельзя с уверенностью перевести как «боль» в узком, современном значении. Невыносимый труд изматывает. Затянувшийся труд выносим. В этом обратном переводе больше чувствуются процесс, усилия и страдания.

Возвратившись к Древнему Риму, мы получаем интересную возможность погрузиться в проблему опыта и времени, особенно в контексте философии стоиков. Стоический опыт подобного страдания сложно понять, ибо, когда страдание затягивается, «мысль через обретение себя сохраняет свою тишину, и ведущее не станет хуже»[266]. Этими словами Марк Аврелий продолжает мысль, высказанную в предшествующих фрагментах, где речь более очевидным образом идет о боли. Разум может быть расстроен только лишь тем, что исходит из него, что выносит страдания тела за его пределы. Он пишет, что тело по возможности должно «печься о самом себе» и, если оно страдает, пусть само «рассказывает» — словно телесное выражение, там, где оно возможно, существует вне разума и не «говорит» о нем[267]. Таким образом, его разум отказывается страдать, что бы ни «говорило» его тело[268].

Казалось бы, это разделяет тело и разум. Отчужденный взгляд, с точки зрения философии, не интересуют ни мирское время, ни усилия, ни страдания, так как он созерцает более важные материи. Такое созерцание происходит как бы вне времени. Эта идея, заимствованная из Платона, следует за афоризмом о труде[269]. Но если на секундочку забыть о философии, то как сам Марк Аврелий переживал свою и чужую боль? В соответствии ли со своими стоическими убеждениями?

Здесь я обращаюсь к наставнику и любовнику Марка Аврелия, Марку Корнелию Фронтону (100–170) из североафриканского города Цирта, и к переписке между ними. Марку Аврелию на тот момент было около 30 лет, Фронтону — 40–50. И Марка Аврелия, и Фронтона постоянно осматривали врачи в связи с болезнями, болями и жалобами[270]. Жалуется в переписке в основном Фронтон, но и Марк Аврелий немало говорит о своих проблемах. Эти письма — увлекательное чтение, хотя до нас дошли лишь фрагменты, которые невозможно точно датировать[271]. Меня заинтересовало, как в них описывается опыт затянувшегося страдания, несмотря на принципы стоицизма, а быть может, и вопреки им. Я использовал свои наблюдения для анализа того, как страдающие от хронической боли переживают время. Едва ли по данной теме найдется античный источник богаче, чем эта переписка.

Приблизительно в 144–145 году Марк Аврелий пишет Фронтону, что ждет его приезда, «если только твое здоровье позволит, ибо я надеюсь, что созерцание тебя может повлиять и на мое здоровье»[272]. Вид друга напрямую облегчает страдание; еще у Еврипида читаем: «Что слаще сердцу ласкового взора?»[273] Тело действительно говорит само за себя — Марк Аврелий пишет, что его состояние можно оценить по «неровности почерка». Он отмечает, что боль в груди ушла, силы возвращаются, но по-прежнему жалуется на «язву… трахеи». Он «лечится и принимает все предосторожности, чтобы ничто не помешало успешному исцелению». Ему кажется, что его «затянувшаяся болезнь может стать более терпимой лишь посредством осознанного неустанного лечения и строгого повиновения предписаниям врача». Вот тебе и лишенное страдания сознание и разум, Марк Аврелий — и слушается предписаний врача! Дальнейшие его слова звучат чуть ли не иронично: «Кроме того, было бы обидно, если бы недуг тела оказался более живучим, чем решимость сознания излечиться». Перед лицом настоящей болезни стоицизм оказывается пустым философствованием.