Позвони мне

– Спасибо, Аннушка, – дрогнувшим голосом благодарно ответил комдив. – Я никогда не сомневался в тебе. Но надо как-то устроить, чтобы и Петька, и сволочь Кашкет вели себя подобающим образом, чтобы не получился конфуз. В эту историю небесные силы замешаны, не доведи до греха устроить скандал – ведь для нас этот вечер может оказаться последним. Поднимешься наверх, крестик у меня в шалаше под подушкой возьми и, на всякий случай, тихонько надень. Да с ребятами по-свойски поговори, пускай не вздумают валять дурака, здесь не ярмарочный балаган и никто разыгрывать сцены не собирается. Гости прибудут самые настоящие, очень почётные, и необходимо оказать им должное уважение. Обязательно проследи, чтобы у Кашкета всё было приготовлено к столу по высокому классу. Нельзя нам ни в чём допустить хоть какую промашку, только вежливость, только братское гостеприимство и вечная до самого гроба любовь. А теперь ступай, Аннушка. Я ещё немножечко здесь на ольхе посижу, на тебя, как на родную кровинку, надеюсь.

Бесстрашная пулемётчица, душой прикипевшая к стихийной натуре Василия Ивановича, окончательно убедилась, что он при здравом уме, настроен решительно и что вечер, на самом деле, обещает быть из ряда вон выходящим. Поэтому Анка крепко прижалась к комдиву, поправила ему лихую папаху, поцеловала прямо в горячие губы и, бойко соскочив с коряги, направилась вверх по береговому откосу выполнять командирский наказ.

На озере между тем на полную катушку разыгрался неуёмный жабий переквак. Под малиновый свет вечерней зари эта жабья какофония воспринималась как бессовестное торжество мерзотного естества над вселенским миропорядком, над извечной строгостью хода небесных светил и звёздных туманностей. И поди ещё без пол-литры по-хорошему разберись, что в действительности является подлинным оправданием существования Вселенной – божественная разумность полёта по строгим орбитам необъятных небесных исполинов или триумфальное, самозабвенное пение жабьего отродья.

Чапаев, чуть погодя, тоже бойко ретировался с ольховой коряги, встал на замлевшие от неподвижного сидения ноги и совершил на берегу несколько по-молодецки пружинистых приседаний, как всегда насладившись скрипом роскошных генеральских сапог. Потом по привычке оголил сверкнувшую никелем шашку, хотел было совершить пару боевых с присвистом махов, но, передумав, медленно опустил в ножны клинок.

Как всегда, внимательно осмотревшись кругом, Василий Иванович неожиданно проникся необыкновенной красотой Божьего мира и ещё более неожиданно ощутил всю нелепость присутствия себя в нём, со всеми своими фронтовыми заботами, мелкими страстями и абсолютно бесполезной мирской суетой. Какое дело было этой прекрасной вечерней поре до недругов-капелевцев, до поставок стратегического сырья и даже до таинственного визита Николая Романова. Как-то сама собой открылась совершенно простая, доселе неведанная правда, что мир Божий и люди в нём живут по разным законам, выполняют разные предназначения и в этой вопиющей несогласованности сокрыта великая трагедия любой человеческой доли.

В Разливе кипела авральная работа по подготовке к незаурядному, в самом деле экстравагантному, ужину. Смеркалось настолько, что издалека хорошо было видно, как от костра прямым столбом поднимаются оторвавшиеся горящие искры. Бредущему по тропе философски настроенному Чапаю отчего-то подумалось: «Непонятно, зачем они устремляются вверх, в объятья погибели, ведь надёжней внизу, в общем жару подольше продлить упоение жизнью. А может, настоящая жизнь в том как раз и состоит, чтобы вырваться из ада общего пекла и озарить весь Божий мир своим единственным, неповторимым светом».

Со стороны, в ореоле пылающего костра, неестественно крупной показалась фигура ординарца, пробовавшего на соль кипящую в казане с кореньями воду, перед тем как забросить малых раков для первого взвара. Неожиданно величественно замаячил силуэт командирского дубового пенька. Он возвышался в ночном костровом освещении не менее грандиозно, чем красно-кирпичная башня Кремля. И даже верхушки лесных сосен, на фоне звёздного неба, стали просматриваться как частокол фасонной кладки, венчающий московскую твердыню. В это же самое время, за тем же центральным пеньком, на дубовой столешнице пулемётчица с денщиком дружно нарезали ровными ломтями душистую домашнюю колбасу и коралловый осетровый балык. Даже подбежавшей ко времени псине обломился не слабый фронтовой положняк.