Позвоночник

– Ты серьёзно мне угрожаешь? – улыбнулась Юна. Ситуация позабавила бы её… если бы не эта усталость. На вид, по возрасту, едва можно без согласия. Ребёнок под гримом. С ней ли спорить? – Герман! – крикнула через светлую голову.

Блондинку шатнуло вперёд. Её рука бросилась на уровень возгласа. Собиралась заткнуть Юну, но не попала. Чуть не упала. И сжалась, услышав за спиной тяжёлый шаг.

Герман появился на фоне шумов, звуковых и вещественных. Майки на нём не было, только джинсы и все кости, которым положено быть на человеке. После Тимура, сплошь состоящего из мышц, он показался Юне скелетом. Призрак собственного дома, не подошёл, а буквально подлетел к ревнивице.

– Это моя сестра. Себе рот закрой, – сгрёб её за волосы, повернул к себе, сморщенную болью и обидой. – Что-то не то ей скажешь, выйдешь ты, и не факт, что в дверь.

– Она не сказала, что сестра, – попыталось оправдаться страдание в пеньюаре. Сгустилось напряжение. Он отпустил её, оттолкнув.

– Ладно. Проходи, Юш. Не обращай внимания. Наташа слишком много печётся о том, кто кого жарит, – с издевкой, взирая в её зелень. – На мой взгляд, совершенно зря.

– Я пошла, – пробормотала Наташа, отводя взгляд. От бешеных глаз Германа стоило отводить не только его. – Сейчас, соберусь и уйду. Могли бы хоть предупредить…

– Может, тебе ещё график визитов составить? – поддел, ухмыльнувшись. Она сжалась. Шмыгнула в комнату, потом, с ворохом ткани – в ванную, раньше, чем двое, брат и сестра, успели отделиться от улицы засовом.

– Зачем ты так с ней? – строго спросила Юна. Лезть в чужие отношения она не собиралась, проповедовать феминизм тем более. Прививать воспитание было поздно. Но спросить стоило.

Через захламленную прихожую (дверь в ванную была напротив входной) они, забрав правее, в арку, попали в гостиную. Дверь на кухню была также напротив входной (попасть туда можно было из гостиной) закрытая наглухо. Кухня и ванная, как во многих сталинках, неизвестно зачем сообщались высоким окошком.

– Ей это нравится, – усмехнулся Герман. – Что в ебле, что в жизни. Чем хуже ты к ней относишься, тем больше она тебя хочет. Такая вот у неё любовь. Пиздец, конечно, но я ей подыгрываю. Мне не жалко. Приятно, знаешь. Что угодно можно с ней творить. На камеру снять. Отпиздить. Отдать пизду кому-нибудь за бабки. Я вот думаю: надо бы бабки на шлюхах делать, всегда актуально…

Сняв всё лишнее с дивана на пол (кружку с соком, пепельницу, фольгу, стеклянные трубочки, использованные презервативы), брат уселся сам и хлопнул рядом с собой, предлагая сесть Юне. Она пристроилась на мягкий подлокотник, с самого края. Диван, разложенный на два спальных места, под простынёй, занимал всё пространство справа от входа в комнату. Над диваном висели броские вырезки из журналов и прошлогодний календарь.

– А брюнетка кто? – уточнила блудная дочь. – Маму тебе тоже не было жалко. Глаза её и сердце.

– А, тебе уже настучали, – оскалабился блудливый сын. – Брюнетка не Наташа. Брюнетка – Лиза. С Лизой так нельзя. Лиза – это… мой маяк среди рифов, мой Вергилий в этом аду. Лиза – это настоящее.

Дверь на балкон была занавешена, книжный шкаф – тоже, и сервант по правую руку Германа хранил облик заговорщика.

– Почему такая разница? Вроде, и та, и та – девочки. Одну ты можешь по кругу без сожаления пустить, но вторую… о, глянь, аж перекосило.

– Потому что Лиза это Лиза. Ей бы взять да уехать отсюда. У неё отец в Нью-Йорке, мать в Мадриде. Училась во Франции. Потом… Ей и не надо было это всё, деньги там, статус, вся фигня, мировая экономика. Взяла и потерялась от них всех. Хуй знает, что во мне нашла. Познакомились в клубе. Хуй знает, – повторил ещё раз. – У богатеньких свои причуды. Но Лиза не такая. С Лизой сдохнуть не жалко. Три языка помимо русского. Знает столько. И здесь. Что ей здесь надо, непонятно никому. Где-то в ресторане работает, не помню, где. Еле устроилась. Не абсурд ли? На тебя, кстати, чем-то похожа. Сидишь в своём "Плюще", ни шагу в сторону…

Из ванной, в куртке и высоких сапогах, с сумкой через плечо, выпорхнула Наташа. Ни на кого не глядя, дёрнула обе двери, ругнулась под нос, возясь с щеколдой, и ушла. Лестницу истыкали каблуки. Герман встал закрыть за ней дверь. Могла захлопнуть. Не вышло.

– Ты из-за неё сорвался? – осторожно спросила Юна, имея в виду любую из двух.

– Не совсем, – он вернулся на диван, сел, но ему не сиделось. Ёрзал, точно не зная, куда дать свои длинные конечности. – Я не срывался. Я так, отдыхаю. Она не ширяется, ты не думай. Покурить может, и то редко.

…имея в виду вполне конкретную Лизу. О Наташе он сразу забыл.

– Покурить то же, что и ты?

– Слушай, я действительно не срывался, – нервная нотка усилилась и резонировала. Голос у Германа был низким, вкрадчивым, задевал не уши, а, скорее, горло. – Если ты за этим пришла, лучше не стоит. Я всё про себя знаю сам. Мне заказывают, я готовлю. Надо же как-то зарабатывать.

– И пробуешь, что готовишь, нарушив главное правило. Скажи, – жгло ей язык, – почему ты хочешь умереть?