Позвоночник

– Я могу быть и сейчас, – сказала засыпающая, – могу быть с тобой. Я хотела, Герман, хотела тебе помочь. Я всё для этого сделала. Я не знаю, что ещё могу. Если ничего, если ты сам не хочешь, не держи меня больше. Не надо. Я не хочу смотреть, как ты умираешь. Не хочу и не буду.

– Не будешь, – гул из плеча в ухо. – Спи.

«Сколько можно! – сквозь сон, переливаясь чешуёй, заползли мысли. – Стоит ему появиться, глазки сделать, поулыбаться, как ты всё, дура, всё, и в который раз, готова простить!»

Германа потряхивало. Сердце било в рёбра, как гитарист – в струны. Он знал, это нездорово, но оно, сердце, и без наружных стимулов было конченым. Не то наследственность, не то… всё равно жить недолго. Обнимать сестру ему было хорошо. Не так, как чужих.

«Я по счёту нулевая», – подумала Юна, незаметно для себя проваливаясь в чёрную яму. Не видев его всё время учёбы, она встретила совсем не того, кого оставляла в маленьком городе, отравленном из начала в конец. Этот Герман был (и продолжал быть) для неё посторонним.

***

РАЙОН: ПО ТУ СТОРОНУ ЯВИ. МЕСТНОСТЬ: КАМЕНИСТАЯ. ВЫСЬ В ЯРКИХ РАЗВОДАХ. ВПЕРЕДИ ОКЕАН.

По пояс в красной неживой воде,

под небом, рассечённым кометами,

найдём приют не где-то, но в Нигде.

Между зимой и летом.

Тяжёлые пятна разлитой нефти

искупают рыбину вверх брюхом.

Мы тоже отравлены, ты не знал?

Зрением и слухом.

Закрой глаза и позволь вести по ребристой поверхности.

Ты не поранишь ступни: я сточила острые края своими.

Дивным пением, прикосновением чешуйчатой руки

(Прости, )

выведу на твёрдую сушу, где сама задохнусь.

(мой милый. )

Берег одевала темнота. Солнце до него не добиралось, гуляя по волнам. Куда идти, она не знала, и ноги её, истерзанные скалами, не знали, куда ступить. Тем не менее, ей нравилось это место, с горящими лучами над горизонтом, розовыми и алыми, завитыми, как волосы сирены. В нём встретились все краски, имеющие отношение к огню.

Она кралась вперёд, ближе к воде. Там, где вода, не может случиться ничего плохого. Вода – первое, что мы помним. Утроба матери. Кровавая вода, волнуясь, предупреждает о переменах. Кому-то предстоит родиться и умереть.

Ветер толкнул в спину. Она упала. Лицом вниз. Им отпечатала лучи. Подняв голову, увидела: кто-то тонет, барахтаясь, тёмное пятно в кругах и брызгах. Не мешкая ни минуты, она кинулась на помощь. Глубина холодила. Плыть было тяжело. Вопроса, зачем, у неё не возникало. Не могло возникнуть.

Платье, почему-то кружевное, с кринолином и корсетом из китового уса, напиталось влагой, липло к телу. Течение надуло его, как гриб. Раздеться было нельзя. Отчего так, неизвестно. Нельзя и всё тут.

Цель стала крупнее, видимость снизилась. Лёжа навзничь, человек не обнаруживал лица. Бледное пятно с овалом рта, раздёрнутого в вопле. Внутренние стороны локтей – дырявые, на предплечьях детские рисунки, похоже, углём. Ахнула, узнав. Подхватила его подмышками и, держа, фыркая солью, стараясь не выпускать, подгребла к берегу. Берег, лжец, пока её не было, стал нарисованным: камни, тернии, всё было, но уже не могло держать. Положить тела, своё и спасённого, ей оказалось некуда.

Океан окружил их и повлёк за собой. Она лихорадочно думала, не поддаваясь панике, по мере сил. Одной рукой держа утопленника, другой – себя, она продолжала плыть. И не сразу заметила: ноша зашевелилась.

– Не бойся, – сказал тонувший, – тебе не надо на дно. Морской царь ждёт меня, меня он зовёт. Не тебя.

Рот улыбнулся. Зубы расползлись по всему лицу. В несколько рядов, как у акулы. Глаза открылись, под плёнкой, серые, жуткие глаза. Изо всех пор разом полезла шерсть, густая охра. Рот продолжал расти. Чудовище, что она держала, не дало ей отплыть. Когти разодрали её ворот до самого пояса. Платье, до пояса же, оказалось спущено, несмотря на попытки придержать ткань: края раны.

Ей – по лицу. Он – с оттяжкой, ей, по лицу, смакуя, несколько раз. Ударил. Притихла. Шнуровка на спине треснула. Разошёлся корсет. Пошёл на дно. Сорочка скрывала грудь. Вырез разорвался. Пасть высунула язык. Малиновый, шершавый. Хлюпнув слюной, язык притянулся к её соскам, нервируя их, отдаваясь в паху. И одном, и втором. Пах горел у обоих.

Она, пытаясь вырваться, упёрла колени ему в живот, твёрдый под шерстью. Колени соскальзывали. Ноги то и дело задевали напряжённый член не человеческих размеров. У неё, такой маленькой, хватало смелости давать отпор. Хотя, это была, скорее, глупость.

Боль, обида, стыд (через оскал, через шипение) хлестали его морду из-под её лица. Все хвосты этой плети рождали в нём возбуждение. Она, ощущая его, текла сама.

– Шлюшка моя, шлюшка. – "Шлюшка моя, шлюшка". Рык вселился в уши. Экзорциста не было. – "Первая, самая первая". Услышала раньше, чем сказал. – Первая, самая первая. Ты хотела, чтобы я жил, когда неслась вытащить меня. А жить себя не даёшь. Ни жить, ни трахать. Не бойся… Морскому царю ты не нужна. У него своих довольно. Морских кисок. – Юбки соскользнули. Сорочка сдалась последней. – Я не возьму тебя, но заберу у тебя всё. Такова плата за свободу. Шлюха платит, чтобы не работать, надо же!