Позвоночник

Герман осёкся на полуслове. Склонил голову на бок, изучая её. В серых глазах мелькнула мысль.

– А ты? – уронил он на пол, как раньше – ненужные вещи.

– Я не хочу, – удивилась его сестра. Нутро кольнуло сапожной иглой.

– Ты вожак, Юна, – начал он, неотрывно глядя на неё. Так мало кто мог. Он – да. – Ты хочешь, чтобы твоя стая выжила. Но твоя стая – старуха и бесплодная женщина, не считая меня. Они обречены, как и все люди. Ты не продолжаешься в ком-то, а твоё "что-то", твой танец, вот-вот закончится. Ты водишь шашни с тёлочками, от которых не родишь. Где твоя стая? В прошлом. Где твоё будущее? В ужасах неизвестности. Ты устала, но продолжаешь тащить на себе это самое прошлое, по инерции, потому что привыкла. Ты не хочешь умереть? Не смеши меня, Ласточка. Очень даже хочешь. Просто у нас разные способы скрасить свою смерть. Это как… ну, знаешь, мозг выбрасывает адреналин в ситуации, когда ты можешь не выжить. Когда ломаешь что-то, например. Чтобы умирать было приятно. Вот так и с нами, – его понесло, речь шла потоком, без делений на предложения. – Людей столько, что среди них плыть, как среди мусора по реке. И предлагая, к тому же, себя с улыбкой, себя-товар. Яркий, глянцевый и… и ненужный, как всё остальное. Мы лишние здесь. Нам здесь не рады. Уйдём же с песней. Уйдём радостно. – Юна открыла рот, но тут же его закрыла. – Я считаю: лучше честно разрушать себя, чем фальшиво улыбаться. Смех – это унижение того, над чем смеёшься. Возвышение себя – за счёт прочих. Что такое улыбка, если не оскал? Что слаще радости от страданий ближнего? Правильно, слаще – то, что страдаешь не ты. Действуешь тоже не ты. Не действуешь – не страдаешь. И тупо спишь. За тебя всё уже решили. Давно и без тебя. Мы прикладываем часы для оплаты, палец с отпечатками для входа на работу. Мы – роботы, Ласточка, роботы. Мы и не живы уже толком. Нас воспринимают с позиции эффективности, надрачивают на позитив. Нет, мы имеем право быть злыми. Проявлять агрессию, драться за то, что любим, а если не любим ничего – уходить. Просто уходить. Из дома, из тела, из жизни. Человек человеку волк; ты человек, значит, волк самому себе. Ты вот никогда, сколько я тебя помню, никогда не показывала своих чувств. У тебя здравый ум, но мало желаний, тебя подкосила твоя нога, без неё тебе… как она, кстати? Болит? Вижу, что болит. Тебе впору под кокосом выступать, но ты – нет, ты – "я выше этого", ты – бетонная. А вот и не бетонная, – он мрачно рассмеялся. – Мы, среди стекла, зашиты в монолит, а ты – нет, Юна, ты – Ласточка, они вьют гнёзда на самых высоких оградах, либо под крышей, и с каждой мансарды им поют: скрипки, кларнеты, гобои… Ты слышишь, как они поют? Слышишь? Или уже нет?

Глаза растопырены, из них брызжет ртуть. Капли оседают на простынях, травят лёгкие.

– Слышу, – тихо повторила Юна. Детское прозвище ударило в цель. – Я всё время их слышу.

Герман откинулся назад, оставив ступни на полу. Открыв взгляду косые мышцы, тазобедренные косточки, живот с татуировкой: «Ты (прямоугольник для цифры) по счёту», – низко, над лобком. Его список не влез бы в такое окошко. Руки, вытянутые вдоль тела, иллюстрировали кошмар. Вороны, часы, склепы, трупы, замки и замки. Не считая шрамов.

– Я ответил на твой вопрос?

– Да. Можно у тебя поспать? – не выдержала Юна. – У матери никак. Там Нонна. Мать ни о чем, кроме тебя, не говорит. У меня тоже никак. К соседу приехали гости из Челябинска, они там пьют, поют и орут, короче, наслаждаются обществом друг друга. Не к Пэт же мне ехать, в конце концов.

– Так ты приехала ко мне, чтобы поспать? – подложил ладони под голову. – Без проблем. Что раньше молчала? Смерть, не смерть… Могла свою цель сразу обозначить.

– Я приехала, чтобы поспать у тебя, – с нажимом на последнем слове. – После того, что мне рассказала мать, про твой срыв, и твоё поведение в целом, это, знаешь ли, тот ещё признак доверия.

– Иди сюда, – Герман открыл руку, внутренней стороной – на неё. – Полежи со мной. Я ничего тебе не сделаю, правда.

– А если я тебе? – Она, наконец, сняла пальто. Повесила на край дивана. Подползла к брату, плюнув на память этого ложа, и обняла.

– А ты что можешь? – Он бережно погладил её волосы, гладкие, натурально длинные, без капсульных креплений, как у многих в стрипе. – Загрызть меня? Одна вон уже пыталась, – ткнул в след на шее, с правой стороны, там, где её не было. Юна дотянулась до него пальцами. Чьи-то зубы глубоко вошли в его плоть. Грудь и горло обсажены засосами.

– Тебя есть кому грызть, – усмехнулась Волкова, в комнате – старшая. – Не хватало ещё мне к ним в ряд. Для полного счастья.

– Зря ты так, – усмехнулся Волков, в комнате и за её пределами – младший. – Когда была ты, ряда не было.

Юна смежила веки. Ей стало не по себе. Фраза, заполнив весь воздух в комнате, повисла в нём. Окна не открывались.