Позвоночник

…И встретилась взглядом с собой, летящей вокруг пилона. Собой дернула углом рта в дьявольской улыбке. Глаза, без белка, без зрачка и радужки, были черными, целиком. Зацепилась второй рукой, подняла ноги вверх, крест накрест, корпус – назад, волосы вниз: поползла. С хвостом на макушке, вся в латексе. «Змеюка, – шептала роба голосом Аркадия, – искусительница». Та, что стояла, отзеркалила улыбку той, что летела. С распущенными, ниже пояса, волосами, в бесцветном балахоне, ненакрашенная, малышка внешне. Малышка с зарядом атомной электростанции. «Затем и нужны мы, – хохотнула про себя, – чтобы вы не расслаблялись». Зал был полон. Лиц она не разбирала; разбирала то, что они чувствовали: похоть. Они хотели её, вместе со всеми эмоциями. Есть тело, есть ум, и есть эмоции – связь между тем и другим. Самим, без женщин, мужчинам было бы сложно их соединить. Вдруг, как по щелчку, музыка кончилась, крышу сняли, сверху, невидимой рукой. Она увидела огромный сапог, приближающийся к зданию. «Нет, – закричала, потому что не закричать не могла, – остановись!» Сапог приближался, в замедленной перемотке. Исходную скорость, среди всех посетителей, сохранила она одна. Бросилась к себе, той, что в черных глазах и латексе. Схватила за рукав, дернула: бесполезно. Та была в другом измерении. Сапог – ближе. Ещё ближе. Юна бросилась вон. И, как только она выскочила из собора (который бордель, который – сцена) подошва опустилась вниз, уже в обычном ритме. Раздавив всех, кто находился внутри. Без сомнения, насмерть. «Кто это делает? – закричала она наверх, в небо, – какого хрена ты это делаешь? Прекрати рушить тут всё! Это мой мир!» От неба к земле, от земли к небу звенел смех. «Ты тут одна, – напомнили ей голосом Смерти, – кроме тебя, некому рушить. Кто подавляет свою сексуальность, Пушкин? Или, может, тот, кто в Пушкине? Или то, что тебе внушили от юности твоея, что сие есть зло великое, ай-яй-яй, руки убери, вот тебе, по рукам». Она узнала сапог. Такие сапоги носила Нонна. «Это когда было, сто лет назад…» – опешила Юна. «Это есть, когда времени нет, все сто лет, – пропели в ответ. – Ты не осознавала, на моменте, происходящее. Проживи его сейчас, осознавая, и оно исчезнет», – любезно предложили решение. Она кивнула.

Бабушка стояла над ней с ремнем. Девочка, исследовавшая себя минуту назад, руками в трусиках, зажмурилась. «Поворачивайся жопой, – отчеканила Нонна, тогда и сейчас – прожженный душой, прокуренный телом мент. Учись уже отвечать за свои поступки». Занесённая над ней рука, без ремня, была шестипалой. Секунда остановилась. Пальцы ожили, обрели лица. «Привет!» – крикнул большой палец. Юна закрыла глаза и открыла их снова. Лица на пальцах всё ещё были. «Хочешь узнать, что с ней не так?» – спросил второй палец. Гримаса ненависти замерла на лице женщины, что собиралась её ударить. «Кто вы?» – прохрипела девочка. «Авагья, принижение других, контроль, стремление к власти. Прошрайя, потакание своим желаниям. Крурата, грубость, непонимание чувств других людей. Мурча, догма, блок мыслей. Люблю зависать, – один за другим представлялись пальцы. – Сарванаши, ужас смерти, хуже самой смерти». Шестой не назывался. «Что-то связанное с полом? – предположила Юна. – Да?» Пальцы дружно закивали: «В точку! Вот и подумай, чего бабушку твою всю жизнь циститы мучили. У неё зажим на зажиме. Развлекайтесь», – крикнули разом все шестеро. Рука пришла в движение. Хлестнула по щеке. «Поворачивайся! Кому сказала!» – крикнула Нонна, прямо на глазах затягиваясь толстой крокодильей кожей, вытягиваясь лицом. Крокодил навис над ней. Шкура – броня. Юна, тогда – ребенок, сейчас – взрослая, сейчас не повернулась, как тогда. Наказывать было не за что. Она сказала: «Наказывать не за что. Иди к черту». Проекция замерла с ремнем в руках, рот открылся, брови сошлись у переносицы. «Ах ты ж маленькая дрянь, – прошипела она, – я научу тебя манерам!» Юна была взрослой. От пощечины она не расклеилась. «Тебя так же били, да?» – спросила, сосредоточив внимание на реакции, а не на словах. Нонну дернуло. «Да, – подтвердилась догадка, – били и правильно делали. Это и называется вос-пи-та-ни-ем». Ссориться стало бесполезно. Боль её, несчастье её, открылись воочию. Ребенок не смог бы сделать то, что сделала взрослая в детском обличье. Она простила. «Мне жаль тебя, – искренне сообщила бабке Юна, – жаль, что ты не вышла из этой травмы». В тот же миг она вернулась обратно, к раздавленному зданию. Её собор-бордель остался цел. Разрушен был другой. Не в этой вселенной. Сапог поднимался вверх, медленно, но верно. Стены восстанавливались. Заиграла эротичная музыка. Танец возобновился. Латексная копия подмигивала с пилона.

Юна окончательно потерялась. И, потерявшись, ушла оттуда, где была, чтобы найтись в другом месте.

Шикарный дом, похожий на храм, с куполом, стоял рядом. Стоял и манил. Она открыла тяжелую дверь, чтобы оказаться…