Прах Энджелы. Воспоминания

На таких как я у священников Лимерика не хватает терпения. На исповеди они шипят: ты как следует не раскаялся, иначе больше не совершал бы этот омерзительный грех. Я хожу из одной церкви в другую, ищу священника, которому легко было бы исповедоваться, и вот, Пэдди Клохесси сообщает мне, что в доминиканской церкви есть один старичок, которому девяносто лет, и он глухой как пень. Раз в несколько недель он выслушивает мою исповедь, что-то бормочет и велит за него помолиться. Иногда он засыпает, и у меня не хватает духу разбудить его, поэтому на следующий день я приступаю к причастию без епитимии и без отпущения грехов. Я не виноват, что священник при мне заснул, ведь я пришел на исповедь, и от этого наверняка я уже в состоянии благодати. Но однажды окошечко в исповедальне окрывается, и я вижу: там сидит вовсе не мой старик, а какой-то молодой священник – ухо у него большое, как ракушка, и наверняка он все услышит.

Благословите меня, отче, ибо я согрешил, с моей последней исповеди прошло две недели.

И что ты натворил с тех пор, сын мой?

Я ударил брата, прогулял школу, соврал матери.

Так, сын мой, что еще?

Я… я… я… мерзости творил, отче.

Так, сын мой, один или с кем-то еще, или с каким-то животным?

С каким-то животным. О подобном грехе никогда и не слыхивал. Наверное, этот священник из деревни, а если так – он новый мир для меня открывает.

Накануне поездки в Киллалу Ламан Гриффин приходит домой пьяный, садится за стол и принимается за большой пакет рыбы с картошкой. Он велит маме заварить чай, она отвечает, что у нее нету угля или торфа, а он орет на нее, обзывает толстой бабой, которая под его крышей живет со своей кучкой выродков. Он швыряет в меня деньгами, чтобы я сходил в магазин и купил пару брикетов торфа и дрова для камина. Я идти не хочу. Я хочу врезать ему за то, что он так обращается с моей матерью - но если хоть слово скажу, он не даст мне назавтра велосипед, а я ждал три недели.

Мама разводит огонь и кипятит воду, и я напоминаю ему о том, что он обещал мне велосипед.

А ты горшок вылил?

Ой, забыл. Вылью через минуту.

Ты не вылил мой чертов горшок, орет он. Я обещал тебе велосипед. Я даю тебе два пенса в неделю, чтобы ты бегал за покупками и выливал горшок, а ты тут стоишь, разинув пасть, и говоришь мне, что ничего не вылил.

Извини, забыл. Сейчас вылью.

Выльешь, говоришь? А как интересно ты заберешься наверх? Куда стол потащишь? Я рыбу с картошкой пока не доел.

Правда, говорит мама, он в школе пробыл весь день, и потом еще у врача из-за глаз.

Черт подери, ты можешь забыть про вилосипед. Ты не выполнил уговор.

Но ему некогда было, говорит мама.

Заткнись, говорит он, и не суй нос не в свое дело, и она затихает у огня. Он снова принимается за рыбу с картошкой, но я опять говорю: ты мне обещал. Я три недели выносил твой горшок и за покупками бегал.

Заткнись и марш в койку.

Ты не имеешь права оправлять меня в койку. Ты мне не отец, и ты обещал.

Господь Бог сотворил яблочки, это факт, и такую же правду тебе говорю: если встану из-за стола – то все, зови своего святого.

Ты обещал.

Он отталкивает стул от стола. Спотыкаясь, он надвигается на меня и тычет мне в лоб пальцем. Говорю тебе, паршивые глазки, захлопни пасть.

Не захлопну. Ты обещал.

Он толкает меня в плечи, но я не унимаюсь, и он бьет меня по голове. Мама вскакивает, плачет, пытается оттащить его. Он бьет меня и пинками загоняет в спальню, но я все повторяю: ты обещал. Он загоняет меня к маминой кровати и бьет, пока я не закрываю руками голову и лицо.

Убью тебя, ах ты, гаденыш.

Мама кричит и оттаскивает его, и, наконец, он, шатаясь, уходит в кухню. Пойдем, пойдем, говорит мама. Доедай рыбу с картошкой. Он еще ребенок, он исправится.

Я слышу, как он снова садится на стул и придвигается к столу. Я слышу, как он ест и пьет, сопит и чавкает. Подай мне спички, говорит он. Ей же ей, мне надо курнуть. Он пыхтит, затягиваясь сигаретой, а мама вздыхает – и, кажется, плачет.

Я спать пошел, говорит Ламан. Он выпил, и поэтому с трудом поднимается со стула на стол, ставит туда стул, забирается на чердак. Под ним скрипит постель. Он кряхтит, стягивая ботинки, и роняет их на пол.

Я слышу, как мама плачет, задувая огонь в колбе керосиновой лампы, и в доме становится темно. Наверняка сегодня, после всего, что случилось, она будет спать в своей постели, и я готов перебраться в кровать поменьше, которая стоит у стены. Но я слышу, как она забирается со стула на стол, со стола на стул, плачет на чердаке и говорит Ламану Гриффину: он еще ребенок, с глазами мучается - а Ламан говорит: пусть этот гаденыш убирается из дома, - и она плачет и умоляет, а потом доносится шепот, кряхтенье, и стон, и - тишина.

Через некоторое время они на чердаке оба храпят, а мои братья спят рядом со мной. Оставаться в этом доме я не могу: если Ламан Гриффин опять на меня накинется, я перережу ему горло. Я не знаю, что мне делать или куда идти.