Практическая политология. Пособие по контакту с реальностью

Обращают на себя внимание участившиеся в последнее время публикации социологических и политологических исследований, доказывающих, что старый трюизм насчет рыбы и удочки неверен: наилучшие результаты в борьбе с бедностью показывают не социальные программы (требующие дорогого и многочисленного аппарата учета и контроля), а прямая раздача денег домохозяйствам. Объясняется это обычно гуманистическими аргументами: богатые считали, что бедные бедны из-за своей собственной лени и порочности, потому обставляли получение помощи сложными и унизительными условиями, полагая, что иначе реципиенты все пропьют и прогуляют. А оказалось, что бедные бедны потому, что их несправедливо исключили из глобальной системы распределения благ, и если просто дать им денег, то потратят они их как все нормальные люди — на дополнительную еду и на вещи для детей.

Но если оставить в стороне моральные соображения, становится видно, к чему сводится эта политика: к прямой стимуляции потребительского спроса. Автоматизация и роботизация производства, повышение его эффективности и производительности труда одновременно сделают общества первого мира более богатыми и уничтожат миллионы рабочих мест. В экономике постдефицита (post-scarcity economy) первым долгом гражданина становится не производство, а потребление — участие в консюмеристской цепи, запускающей движение крови по сосудам экономики. Она и есть та «общественная система распределения», из которой принудительно исключены бедные. Именно об этом говорил недавно один из самых успешных инвесторов в мире Рэй Далио, глава Bridgewater, рассуждая о «вертолетных деньгах» — прямых выплатах домохозяйствам как инструменте стимулирования спроса.

Для России это звучит, с одной стороны, как сказки о коммунистическом будущем, где «от каждого по способностям, каждому по потребностям», с другой — подозрительно знакомо. В некотором роде мы уже показали всей планете, как выглядит государство — распределитель ренты (только не высокотехнологической, а сырьевой), правящее армией пенсионеров, бюджетников и псевдозанятых — работников многочисленных инспекций, контрольных, проверяющих и специальных служб. В этой системе первая добродетель гражданина тоже никак не высокая производительность труда — его труд никому не нужен, — а лояльность, выражающаяся в пассивности. Закат эпохи углеводородов принудительно изгоняет Россию из радужного нефтяного рая в реальность, где ножки протягивают по одежке, а не наоборот. Не успела ли она показать, как не раз в истории уже было, бюрократизирующейся и одержимой традиционными левыми симпатиями Европе, «как не надо»?

Интересно, что в обоих сценариях становится видно, что централизованное государство растворяется, уступая, с одной стороны, системе все более и более мелкого местного самоуправления, с другой — наднациональным образованиям, экономическим и политическим межгосударственным союзам. Это больше всего напоминает ситуацию зрелого Средневековья до наступления эры абсолютизма: вольные города, мелкие княжества и графства в составе структур вроде Священной Римской империи (глава которой избирался) или Ганзейского союза, а над всем этим — объединяющее представление о Christendom, крещеном мире (со сходной идеей, что его ценности надо прозелитически распространять среди пока еще не просвещенных народов).

Интересная повторяющаяся деталь в любых прогнозируемых сценариях: признаком будущего все чаще оказывается повторение средневековых практик на новом техническом уровне. Культ ручного труда, мейкерство и ремесленничество, работа из дома (компьютер как новая прялка), саморегулируемые организации — новые цеха и даже новые частно-государственные сервисы, подозрительно напоминающие старые добрые откупы (возможно, российский проклинаемый всеми «Платон» потом покажется непонятым предвестником новой эры). С другой стороны, все, что напоминает о «большом государстве» XIX–ХХ в., оказывается ведущим к отсталости и проигрышу в глобальном соревновании: большие армии, финансируемые государством производства, иерархическая бюрократия и унитаризм.

Мы не до конца отдаем себе отчет, до какой степени наши недекларируемые, но подразумеваемые представления о государстве и гражданском бытии сформированы эпохой абсолютизма. Идеи националистического патриотизма, мечты о просвещенной монархии (выступающей в наше время под псевдонимом «авторитарной модернизации»), ассоциирование централизации и эффективности, зачарованность масштабом — все это этика и эстетика абсолютистских европейских монархий и их наследниц — национальных промышленных держав.