Современные историки обычно рассматривают «нарратив» как своего рода нейтральный контейнер или форму, которая вмещает в себя факты, установленные в ходе исторического исследования, не оказывая особого влияния на их содержание. Но современная нарратологическая теория утверждает, что нарратив (как и любой дискурсивный жанр или модус) также сам по себе является «содержанием» аналогично тому, как старые мехи, которые должны вместить новое вино, уже обладает содержанием и субстанцией. О содержании бутылки вина можно сказать следующее: она сделана из определенного материала (стекла, цветного или прозрачного), имеет определенную формы (длинная, тонкая, толстая, круглая, квадратная), ее пробка сделана из определенного материала (коры пробкового дерева, древесины, пластика), имеет определенную этикетку и т. д. То же самое касается нарратива, который мы можем рассматривать как форму вербального выражения, характеризующуюся определенными приемами, техниками и модусами селекции-комбинации, которые, взятые вместе, производят означаемое «истории» и определяют специфическую семантизацию, различимую в ряде типов сюжетов. Таким образом, нарратив, выполненный в «трагическом» модусе, позволяет использовать ряд приемов или маркеров, распознаваемых как принадлежащие к такому типу сюжета, как «трагедия». Если эти приемы или маркеры будут спроецированы на определенную совокупность событий, действий или процессов, то они наделят их «трагическим», а не «комическим» или «романтическим» значением, которое соответствует другим типам сюжетов.
Как я уже упоминал, до появления модернистской литературы было широко распространено представление о том, что в реальной жизни события и действия, агенты и силы уже обладают атрибутами определенных разновидностей событий, действий и т. д. Предполагалось, что их осюжетивание в дискурсе как событий того или иного вида создает их правдивую репрезентацию. Существуют трагические события или группы событий, требующие трагического осюжетивания. Мимесис был вопросом не столько имитации внешних свойств определенной набора событий, сколько осюжетивания их при помощи подходящего модуса и жанра, продиктованного их «субстанцией».
Теперь позвольте мне изложить некоторые соображения, связанные с самой наррацией. Во-первых, я говорю о вопросе нарратива, наррации, нарративизации и денарративизации или антинарратива в модернистском и постмодернистском литературном письме. Здесь нарративная (или нарратологическая) форма понимается не только как носитель или контейнер различных идеологий, но также, что более существенно, как самостоятельная идеология. Под идеологией я понимаю (вслед за Альтюссером) «воображаемые отношения индивидуумов с реальными условиями их существования»181
в определенном времени и месте. Мой аргумент заключается в том, что нарративизация, под которой я понимаю изложении серии реальных событий в форме истории, приглашает свою предполагаемую аудиторию предаться фантазиям связности, завершенности и воплощения, по своей сути абсолютно нереалистичным, которые таким образом утоляют страдания людей, вызванные условиями существования в модерных обществах. Следовательно, неприятие (ослабление, избегание, отказ от) нарратива, наррации и нарративизации, которое характерно для литературного модернизма, возникает в сфере символического как реакция на такие фантазии. Модернизм воплощает в себе волю к реализму, а не к «иррационализму», как принято считать. В связи с этим возникает вопрос об эпистемологическом, этическом и политическом статусе наррации, нарратива и нарративизации в историографии, а также о том, не является ли само стремление к «нормальному нарративному изложению» Холокоста или любых других сложных серий событий стремлением к фантастической, фантазматической или искаженной версии событий, слишком ужасных, чтобы созерцать их в «голом», то есть в реальном виде.Конечно, мы должны подчеркнуть различие между наррацией (