Практическое прошлое

Проведя разграничение между историческим и практическим прошлым, Оукшотт заложил основу для того, чтобы перенести бремя создания полезного прошлого с плеч гильдии профессиональных историков на плечи членов общества в целом. Это разграничение неожиданно продемонстрировало, что современная профессиональная версия исторических исследований является теоретической, а не практической дисциплиной, как считалось в прошлом, когда история воспринималась в качестве magistra vitae, «философии, которая учит с помощью примеров», и основы секулярной моральной педагогики. И то «прошлое», которое носит с собой обычный человек и использует в качестве архива опыта, чтобы опираться на него при решении проблем, принятии решений и поиске моделей для возможных действий в настоящем, внезапно вернулось к нам в виде наследства, которое можно было принять либо отвергнуть, не испытывая необходимости проверять достоверность каких-либо воспоминаний, ведь историков в любом случае не особо интересовал обычный человек, разве что в качестве поданного того или иного государства или представителя того множества людей, которым государство правило по «историческому» праву. Подведя под историческое прошлое экзистенциальное беспокойство и онтологическое основание, связанное с практическим прошлым, но отдельное от него, Оукшотт дал индивидуальному субъекту возможность взять на себя ответственность за аутентичность, если не истинность истории о том, откуда он происходит, кем он был и какое будущее он может выбрать для себя. Это объясняет многие процессы, происходящие сейчас в области, которую я бы назвал «прошлологией» (pastology): memory studies, устная история, свидетельская литература, свидетельские показания (testimony), нарратология, исследования сознания, теории видов, постгуманизм, subaltern studies и т. д.

Все эти направления прежде подчинялись власти профессиональной историографии и были вынуждены отвечать на вопросы, поставленные перед ними историками, соответствовать критериям истины и достоверности, разработанным историками для научного изучения социальных групп и индивидов, успешно функционирующих в этих группах. Теперь же вопрос о подлинности индивидуального опыта и опыта группового смешения, та правда, которая была необходима для жизни в условиях угнетения, нужды и необходимости, а не свободы, изобилия и желания, и обоснованность убеждений, основанных на опыте, а не на обучении, – все это выдвигается на передний план в стремлении овладеть практическим прошлым, сблизиться с ним и опереться на него – на то, что историческое прошлое покрыло своими собственными дискурсивными практиками и запугало претензией, что только оно одно обладает властью смешивать (con-fuse) истинное с правильным. Ибо истина профессионального или якобы научного историка претендует на то, чтобы быть буквальной истиной, истиной, одновременно ясной и недвусмысленной, с одной стороны, и присущей человечеству в его субстанциальном бытии, с другой.

Таким образом, этические и утилитарные аспекты нашего влечения к прошлому остаются лишены основания в бытии, онтоса и усии в жизни. Практическое прошлое оказывается лишено субстанции.

Каким в таком случае может быть субстантивное основание практического прошлого? Во-первых, необходимо отметить, что сам факт изменения и развития является доводом против любого представления о субстанции как о стабильном ноуменальном основании existants183, идет ли речь о минералах, растениях, животных или людях. Если мы не подразумеваем под субстанцией нечто вроде химического соединения, то нам необходимо отказаться от понятия субстанции человечества, истории или природы и рассматривать его как конструкцию человеческой мысли и воображения, лишь замещающую метафизический ноумен, который мы хотели бы обозначить этим понятием. Любое понятие субстанции кроме того, что принято в современной физике, как и сама концепция идентичности, должны рассматриваться как временный заменитель онейрического видения жизни без смерти или тела без органов. Или истории без времени.