Прасковья Ангелина

— Хватит машины мучить! — опять крикнул кто-то из толпы.

— Выходит, не девки на машинах ездят, а машины на них!..

— Ай, ловко!

— Неправда! — крикнул Василек Кирьязиев и подскочил к Пашиному трактору.

Она протянула ему ключи.

Василек потянулся к мотору, исправил магнето.

— Все в порядке, — сказал он, запустив мотор. — Трогай, Паша!

Машины двинулись в путь. Шли медленно, будто по неисследованной трассе. Девушки работали молча, и так же молча двигалась за тракторами толпа женщин. Но вот машины дошли до края поля, развернулись и двинулись строем вперед.

Ровный рабочий гул разнесся далеко вокруг.

Постепенно дело наладилось. Работали час, другой, третий. Как Паша и ожидала, подруги ее хорошо вели машины — по ровной борозде.

Во второй половине дня Паша опять увидела Ивана Михайловича.

— Что? Жарковато было, Паша, а? — спросил Куров, улыбаясь.

Паша весело посмотрела ему в лицо.

— Жарковато…

Куров поднялся на трактор.

— Вот так, Паша, все с бою берется. Борись за новую жизнь на родной земле, — сказал он, пожав ей крепко руку.

За первые три дня Паша и ее подруги вспахали под яровую пшеницу до трехсот гектаров земли. Потом сами же эту землю и засеяли. Семена хорошо ложились в прогретую солнцем землю.

Прошло еще шесть дней. Вся перепаханная тракторами степь от края до края зазеленела, словно покрылась бархатным ковром.

«Радуйтесь и гордитесь, — мысленно говорила Паша своим подругам. — Смотрите, какие земли поднимаем мы к новой жизни. А нам не верили… Пусть же приходят наши отцы и матери и любуются зелеными всходами».

Вечерние тени сгустились над степью. От оврага повеяло прохладой. Пронесся порыв ветра, и снова полил дождь. Машины с трудом продвигались по залежным землям. Трактористки работали из последних сил — был дорог каждый час, а погодные условия не благоприятствовали им. Внешне Паша держалась спокойно, но в-душе волновалась за своих подруг.

Девушки сутками не покидали поля, а впереди еще было много дела…

Быстро пролетела первая неделя.

Как-то в воскресенье утром в степь примчались из деревни мальчишки — учащиеся здешней школы.

— «Мужчины» к нам в гости пожаловали, — увидев их, сказала Вера Юрьева.

Она остановила свой трактор и тотчас же была окружена гостями.

— Все-таки вспомнили о нас, — засмеялась Наташа. — Она подошла к двум мальчуганам, стоявшим рядом, обняла их и повторила, притянув к себе: — «Мужчины»!

— Мы давно собирались, да нас не пускали, — сказал темноволосый мальчуган.

Ребята принесли трактористкам белый хлеб, молоко, сало, масло. Девушки благодарили их за ласку и заботу и, конечно, стали первым долгом показывать свои машины. Восторг у мальчишек был огромный.

— А к вам в гости вся деревня собирается, — сказал один из школьников.

Наташа сейчас же передала об этом девушкам.

— Неужели опять скандалить идут? — заволновалась Юрьева.

— Что вы, вас ругать не будут, это точно, мы знаем… — Кудрявый мальчуган сообщил, что колхозники задумали в поле что-то строить.

— Не дворец ли, ребятки? — спросила Люба Федорова, улыбаясь.

— А это нам не известно, — серьезно ответил тот же кудрявый мальчишка.

Девчата продолжали сев. За тракторами двигались сеялки. Не прошло и двух часов, как со стороны деревни показался народ. Вскоре от идущих отделился Степан Иванович Николаев, а за ним следом, как-то чудно ковыляя, подпрыгивал на одной ноге дед Алексей.

— Постойте, деточки! — кричал, размахивая руками Степан Иванович.

Девушки выключили моторы. В степи стало непривычно тихо. Казалось, слышно было дыхание людей.

Степан Иванович слегка помялся, покряхтел, а потом громко стал говорить про то, как неверно в деревне отнеслись к «бабьей» тракторной бригаде.

— Деточки, родные, — продолжал он, подергивая плечами от волнения, — всем обществом просим прощения. Ох ты, бригадир, ох ты, Пашенька! Какие же вы все молодчины! Любо глядеть на поля… Сроду посевы так не радовали глаз, как вот ныне…

Дед Алексей стоял тут же рядом. Выставив вперед ногу в добротном полуботинке, он внимательно слушал и, словно чему-то радуясь, все больше улыбался.

Надо было видеть деда Алексея лет десять назад! Ходил он всегда сгорбленный, в рваной одежонке и всегда хмурый, печальный. Летом, весною и осенью — всегда босиком, только в лютые морозы надевал валяные опорки.